Диковинное счастье Дорис

Мама, ты помнишь Дорис? Ту женщину твоих лет, которая на нашем летнем празднике все время подносила тебе шампанское, и ты нечаянно напилась? Вы еще все время обнимались, а ты жалела, что не понимаешь немецкого.

Помнишь?

Она передает тебе приветы, говорит «чертов язык, иначе мы бы обязательно поладили».

Я съездил к ней в Гейдельберг, мы пили вместе вино, и я ее расспросил. Для себя, конечно, тоже, но, главным образом, для тебя. И, слушай, это потрясающая история.

Дорис говорит, что должна бы написать книгу о своей жизни, и это тот редкий случай, когда я могу только согласиться.

Хорошо бы книгу, а еще кино.

Она влюблена в Африку, представляешь? А сама родилась в Гейдельберге, в этом открыточном немецком городке. Мы сидели на улице, наискосок от барочного здания, и из-за его архитектурных финтифлюшек мне казалось, что я пью не сухое белое, а сладкое.

Туристы туда-сюда ходили. Дорис говорит про них, как про мух. Их там очень много — туристы везде. Сама тоже в центре живет, только мы к ней не пошли — у нее тесновато, а еще эти ориентальные тряпочки, свечки, лампочки, от которых у меня глаза вразбежку и нос чешется.

К тому же выдалась прекрасная погода. Заказали вина, и она говорит:

— Ну, рассказывай, — и только я открыл рот, как она сообщила, что недавно опять попала в аварию, свалилась на машине в кювет, но уцелела, — Моя миссия еще не закончена.

— Какая миссия? — спрашиваю.

А она откинула свои бело-седые волосы, посмотрела на меня, прищурилась (а глаза бледные, голубые):

— Жить, — говорит.

Выглядит хорошо, а то, что плохо — артистично обыгрывает.

— Питаюсь пюре, берегу фигуру, — сказала и приподняла чуть-чуть верхнюю губу, а там у нее только металлические пеньки.

Ей еще в 1990-е дантисты полностью сделали нижнюю челюсть — и эти зубы у нее белые, молодые, а за верхнюю челюсть они только сейчас принимаются. Дорис решила сделать себе подарок на 77-летие. Взяла на зубы кредит под залог квартиры, — какие-то несметные тысячи.

Первый раз вижу, когда человек без зубов не выглядит жалким. Дорис говорит громко, пушит руками свои волосы, смеется — и так все уместно, что беззубость не то, чтобы не видна, она по-благородному естественна.

А в ногах у нее пес постанывает. Зовут его «Бенни», это помесь таксы, пуделя и кого попало, ему шестнадцать лет, и Дорис говорит, что он скоро умрет. Если не в ближайшие месяцы, то к зиме — точно. Если она будет к этому времени на острове Гомера (это на Канарских островах), то у моря его и похоронит, потому что Бенни там очень счастлив.

— Так что там про Африку? — это я воображаю твой нетерпеливый вопрос.

А то, что Африку Дорис считает своей судьбой. Родилась она в Гейдельберге в 1941 году. Ее отец был военным, инженером-подводником, поэтому переехал с семьей в город Киль, уплыл на войну, а скоро пропал аж до 1954-го. Отца ей в детстве заменил брат, который всего на полтора года старше. Из-за него она в школе была двоечницей. Все домашние задания брат делал за нее, а когда вызывали к доске, то Дорис только и могла, что дурачиться.

— Я не в свою семью, а непонятно в кого, — говорит.

Отец у нее был незаконнорожденным, от неизвестного мужчины, — там какая-то темная история. И Дорис считает, что она пошла в этих неясных родственников.

(шепотом) Я даже подумал, что она из цыганок, — хотя сама белокура и голубоглаза. Она вот так же носит цветастые платья, и браслеты у нее крупные, на запястьях звенят, и босоножки с бирюзовыми камушками, а ногти на ногах выкрашены ярко-синим.

Или может быть ее предок — какой-то белокурый испанец? Бывают же такие.

Дорис говорит, что помнит себя буквально с рождения, — например, способна детально описать, как во время бомбежек ее завалило камнями: мать ее вышла с сыном на улицу, — пописать, а тут бомба. Она выбралась из руин сама и побежала. А было Дорис года четыре.

— Меня ничего не берет, понимаешь? — и смотрит вопрошающе.

В 16 лет — они уже снова жили в Гейдельберге — Дорис посмотрела фильм о лепрозории в Африке и Альберте Швейцере, которых лечил прокаженных.

— Вот там смотрела, — она указала на дом в десяти метрах от нас, — Так замыкается круг.

Фильм ее впечатлил, — она захотела поехать в Африку. «Где ты и где Африка?» — сказал ей брат. Он всегда был рассудителен, а тогда вовсю готовился к предсказуемому трудовому пути: родителям по наследству достался небольшой отель в центре Гейдельберга, на полсотни кроватей, и ясно было, что старшему брату суждено стать его новым директором.

Отец к тому времени уже вернулся, он был в плену, — его держали где-то в заточении на Балканах. Младшему брату Дорис было года три — он родился, понятное дело, через девять месяцев после возвращения отца.

Над африканской мечтой Дорис посмеялись — мало ли о чем там грезят эти сумасбродные девицы. И после школы, закончив ее с плохими отметками, она пошла учиться на портниху, потом подучилась какой-то конторской работе.

А в 20 лет ее сбила машина.

— Там было человек сорок, а она выбрала меня, — сказала Дорис.

— И что потом? — спросил (а я-то вижу, как бодра она и как цела).

— Месяцы в инвалидном кресле, — и тут уже совсем мелодраматичный переход, — А в это время погиб мой жених. Его тоже сбила машина, в другом месте, насмерть.

Дорис не похожа на человека, который сочиняет себе прошлое, подкручивает его звенья, их подкрашивает, но знаю, что наша память так устроена: мы рассказываем сюжетами, и те со временем становятся жизнью.

Говорит, жених погиб, она встала с кресла, — уж как смогла. Доучилась, и ей предложили поработать в торговом центре в Дюссельдорфе — в отделе текстиля.

— Я уехала с пощечиной.

— Как это?

— Я же была еще несовершеннолетняя. Но подумала, а что они мне сделают? Не убьют же. И купила билет на поезд.

— Родители?

— Да, а кто же? На вокзале мать ударила меня по щеке. С чем и уехала.

И тут она отвлеклась, потому что Бенни, который мелко дрожал у нас в ногах, начал рычать на пса, который пришел к соседнему столику.

— Ты красивый, красивый, только держись от этого вредного старика подальше, — сказала она чужому псу, это был желтый ретривер.

Его хозяйки, — две девушки — засмеялись, а в жизни Дорис, как я ее слушал, возникла дыра в несколько лет.

Она сообщила, что в 27 лет ушла с работы. Почему ушла, что случилось, — не сказала. И тут, конечно, многое можно додумать: женщины в Западной Германии были тогда в подчиненном положении, а она была еще незамужняя «фройляйн», то есть прав имела не очень-то много — и были, наверное, какие-то трудности, при ее-то нраве.

Так или иначе, она уволилась и спросила себя:

— Чего я хочу? Какая у меня мечта?

И решила уехать в Африку. Причем не туристом, а навсегда, — и в решении этом мерещится мне какая-то несчастливая любовная история, хотя, возможно, я опять примеряю к чужой жизни любимый сюжет.

С распростертыми объятиями встречать ее в Африке было некому, а брат Дорис, гостиничных дел мастер, рассудительный, правильный, только руками развел: «А чего еще от тебя ждать?». Где-то недалеко вторил ему и младший брат, тоже серьезный, сделанный из того же пресного теста.

В Южной Африке квалификация Дорис была не очень нужна — возникли сложности с рабочей визой.

— Но тут судьба! — она потрясла руками в браслетах, — У знакомого в Мюнхене был отец, а у отца — фирма, которая как раз открывала африканский филиал. «Пусть приезжает, я хочу посмотреть на эту чудачку». Я приехала к нему в Мюнхен, — и он дал мне бумаги, что я будто бы работаю на них.

А плана не было. Долетела до Кейптауна, скоро поселилась в квартире в одной их трех бетонных высоток, которые глядят на город в сторонке от Столовой горы. Пошла на швейную фабрику, а подрабатывала тем, что строчила «черным» платья. Вернее, шила наугад, по вдохновению, — и вывешивала на балкон, чтобы мимо проходящие сами могли себе что-нибудь выбрать.

В Африке она прожила шесть лет. И после фабрики были какие-то сувенирные лавки, где пригодился ее немецкий. Она много путешествовала, и, по уверенному ее замечанию, была хороша собой. Я в это охотно верю: у Дорис и сейчас подтянутая фигура, а тогда она наверняка была и гибкой, и сильной, а тут еще яркие голубые глаза, и густые белокурые волосы копной.

— Замуж выходила с голым пузом и в черной шляпе.

— А кто муж?

— Мы с ним родственные души, на это и попалась.

— А кто он? — мне-то интересны факты, а чувства, разбудив картинку, я вызову себе сам.

Этот худощавый симпатичный немец (фотография из телефона) был директором большого отеля, ему было за тридцать, они сыграли свадьбу, пусть и были предупреждающие шепотки: ты знаешь, за кого ты выходишь замуж?

— И потом переезжали. Дочь родилась в Кейптауне, а детство провела в Саудовской Аравии, Бельгии, Германии.

— А шептались-то почему? — с Дорис легко говорить, можно спрашивать без обиняков.

— Он был гей, так что в сексе у нас было не очень. Пять лет ссорились, я с дочкой уехала, а развелись через десять лет. Бракоразводные расходы поделили пополам. А сумма большая, — посмотрев на меня, она подождала, когда я уточню.

— А у тебя были деньги?

— От него? Нет. Я не хотела некрасивых ссор.

— А сам он не предложил?

— Нет.

— И ты его простила?

— Мы с ним родственные души, нас уже не разделить. Только жаль, что из Африки уехала. Не надо было уезжать.

Жизнь взрослую, зрелую, она описала в двух словах, — ей было явно скучно. Опять пошла на курсы, поступила в бухгалтерию крупного почтового концерна. Во Франкфурте-на-Майне у нее был небольшой домик — думаю, такой же, набитый доверху цветами, свечами, духами.

Потом ее фирма слилась с другой фирмой, сотрудникам предложили переехать в новую штаб-квартиру, в Маастрихт (это Нидерланды). А те, кто не хочет, могли уволиться и получить небольшую компенсацию. Дорис поменяла город и страну, и проработала еще года три.

— А братья говорят: «Что ты там делаешь? Посмотри, сколько тебе лет?»

— А сколько, кстати?

— Мне за шестьдесят, а всем моим коллегам лет 30–35.

— И здорово, — говорю, — Все молодые.

— И я так же думала. Но я не чувствовала себя там своей. А тут и братья…

Они предложили Дорис вернуться в Гейдельберг: отель еще действовал и нужны были рабочие руки. Дочь ее была уже самостоятельной: эзотерические практики, йога-массаж, путешествия.

— Вся в тебя.

Она возразила:

— Нет, она в отца, — и показала на своем телефоне фотографию: внешне дочь и впрямь выглядит иначе, у нее узкое лицо, она высокая, астеничная, похожа на косулю, — Ей сорок два.

— А выглядит лет на тридцать, не больше.

— Так и я в сорок выглядела девочкой, — то есть они все-таки похожи.

И вот Дорис уволилась, получилось досрочно, — из-за чего не получает сейчас полную пенсию. В том, что это была ошибка, не сомневается, а говорит без обиды, без горечи.

С родственниками тоже не вполне сошлась. Одно дело, встречаться изредка, а другое — быть рядом каждый день. «Я другая, я не как они».

— А тут Гейдельберг? Что мне делать в Гейдельберге? — и опять про туристов, как про мух.

Она невыгодно продала дом во Франкфурте, который прежде сдавала, также невыгодно купила квартиру в центре Гейдельберга, из-за чего домашний мир ее сузился до балкона и двух комнаток. Чтобы подняться к ней на пятый, надо попотеть даже молодому, и, думая, как она взбирается туда, на верхотуру, каждый день, мне становится нехорошо.

Но Дорис не жалуется, нет.

— Я все равно целыми днями на улице.

Она и в Гейдельберге подрабатывает то в одной сувенирной лавке, то в другой. Свои африканские привычки взяла с собой.

— Слушай, — я вспомнил вдруг ту нашу летнюю вечеринку и ее рассказы, — А когда ты ездила в Африку грузовым кораблем?

— Это было сразу после Маастрихта. Я оформилась на биржу труда и уехала. Шесть недель была на корабле.

— И что ты там делала?

— Гуляла, разговаривала.

И в карты играла, — подумал я и вообразил, как Дорис, сидя в каюте с веселыми моряками, азартно режется в «подкидного дурака».

Не знаю, кстати, играют ли немцы в «подкидного».

Едва добралась до Кейптауна, получила звонок: она не явилась на собеседование на биржу труда, ее теперь могут лишить пособия.

— Я бы рада, говорю, но я в Африке сейчас. «Где?» В Африке.

И, изумившись, лишили денег только на пару месяцев, заручившись обещанием, что «эта сумасшедшая старуха все-таки вернется домой».

И она вернулась через месяцев шесть. А прежде жила в палаточных городках, работала в кемпингах на подсобных работах. В Виндхуке (это столица Намибии) ее ограбили. Шла в свою палатку вечером, к ней подскочили двое черных, приставили пистолет, велели отдавать все, что есть, — она отдала.

— Нет, — Дорис выставила руки, — Только на себя не дам, лучше убейте.

Они убежали, а она помчалась с криком в другую сторону, тут отозвалась полиция, и загрохотали выстрелы.

— Мне говорят «донтмув», так я и не «мув», стою, и прошу «не убивайте их, только не убивайте». Из-за какой-то моей ерунды нельзя убивать людей!

Этот случай попал в местные газеты, потому что одна пуля чуть не угодила в мэра города, который — вот странность! — тоже участвовал в задержании злоумышленников.

— Страшно было?

— И я уехала назад.

Видимо, страшно. А дома у нее все не совсем, как дома. На зиму она сдает квартирку студентам и уезжает на остров Гомера, где прежде работала ее дочь, а теперь мать, то есть сама Дорис, подрабатывает там за кров и еду у каких-то добродушных испанцев. Не так давно она была свидетельницей на свадьбе у своего бывшего мужа. Он расписался с другим мужчиной, — психотерапевтом себя чуть помладше.

Почему согласилась, я уточнять уже не стал: «родственные души». Хотя, на мой взгляд, это мазохизм. Я б на такое не пошел (и уже слышу твой голос, мама: «Вот будет тебе 70, тогда и посмотрим»).

Да, мы посмотрим.

— Ты бы хотела поехать в Африку? — спросил.

— Конечно.

И говорила она так убежденно, что я уж не мог не рассказать ей про #моментысчастья.

— Слушай. Я пишу книгу про счастье, а ты — идеальный кандидат.

— Да, — а она и не стала спорить.

— Можно тебя попросить?

— Да о чем угодно. Мне все равно.

— Закрой глаза и представь свой самый счастливый момент. Я тебя хочу сфотографировать.

— С моими зубами?

— Ты хорошо выглядишь, не волнуйся.

И она вначале посмотрела в одну сторону, а потом в другую, потом закрыла глаза и посидела так. Я подумал, какая же она была прежде красавица, а еще о том, что видит, наверное, сейчас африканский зной, — и это, наверное, Кейптаун, где я тоже был недавно, и, расположенный в кресле гор, город и впрямь похож на пряную диковинную мечту.

…хотя это, может быть, и гибкие танцы африканцев, рисующих собой, как густой и яркой краской, и зебры, споро бегущие меж нервных эвкалиптов, и тонкая кисея тумана ранним утром, лежащая в саванне косо, готовая сойти на нет из-за красно-желтого солнца, и кондитерский запах мелких ананасов, которые кучками стоят на придорожных рынках, и разноцветные домики как веселые картинки на пляже в единый ряд, и ослепительная зелень бесконечных гор, и круглые хатки зулусов, и сами они, всегда белозубо смеющиеся, и бархатные шкуры слонов, вымазанных красной глиной, и бесконечные поля виноградников, причесанных крупным африканским гребнем, и снова Кейптаун, или Дурбан, или Порт-Элизабет, где я тоже был, и всегда теперь буду видеть это внутренним зрением, — стоит кому-то сказать слово «Африка».

Так я думал, а Дорис открыла глаза.

— Все.

— И что ты представила?

— Это красивая история, и грустная. Это лицо моего старшего брата, когда он умер.

— Погоди, я запишу, — включил диктофон.

И вот что она сказала, слово в слово:

— Я должна была уезжать, а он лежал. Уже много дней. Он долго болел. Несколько лет. У него был рак. Мы боялись, что опухоль уйдет в мозг.

— Какой у него был рак?

— Рак у него был по всему телу.

— А с чего началось?

— С простаты. А выглядел, как мальчик. Говорю ему: «Вот же ты — придурок, у тебя ни одной морщины! И кто поверит, что ты при смерти!». Он лежал в хосписе, в специальной клинике для умирающих. Я к нему все время ходила, у нас были очень близкие отношения, — мы были как сиамские близнецы. Он лежал там, и я ему говорю: «Эй! Я знаю, что ты меня слышишь. Я знаю, ты хочешь умереть, так что давай-ка, поторопись. В воскресенье у меня самолет». И знаешь, что? В воскресенье утром он закрыл глаза навсегда. Он был такой красивый. Такой красивый! И это был для меня печальный и счастливый момент.

— Почему?

— Потому что он был такой красивый. Тихий. Он обрел покой…

И тут, ты не поверишь, именно в этот момент зазвенели колокола. Ты можешь себе это представить, мама?

2014, май.