Один и другой
“оранжевая кысанька, зеленовая вся”
Они встречаются почти месяц.
Встречаются по два раза в неделю, — ужинают или пьют кофе. До секса дело не дошло, хотя познакомились через приложение для тех, кто ищет секса здесь и сейчас.
У них свидания в самом старомодном смысле, они знакомятся друг с другом, им интересно разговаривать. Например, установили, что имеют схожие музыкальные вкусы. На последнем свидании обсуждали финальную ноту какого-то там шопена, в которую вместился весь смысл музыкального произведения. Ради неё все и сочинялось, — ради твёрдой, емкой ноты.
Динь — и сошлось все.
Один любит музыку по зову сердца, а другой с ней ещё и работает, потому что оперный режиссёр.
Другого я не знаю, а первый недавно остался один, — он расстался с арабским парнем себя на двадцать лет младше, потому что тому нужны не ноты шопена, а химический секс по выходным.
Один он уже пять месяцев, и тут мне хочется сдвинуть ударение на первую «О», поскольку он — большой, хорошо сложенный немецкий мужчина за пятьдесят, который знает и то, что хорош собой, и то, что все это не даётся даром.
Мы подружились через спортзал, где он бывает по два-три раза в неделю.
Он, как тот Один, любит себя самым приятным, несуетливым образом. Занимая много пространства, он умеет собой не подавлять, и мне непонятно, сделала ли его профессия психолога, или он пошёл в коучи, потому что такой.
Он крупен, мускулист, искристо-сед, загорел, синеглаз, белозуб, и понятно почему тот, другой, все время осыпает его комплиментами.
«Ты помнишь на моей вечеринке мужчину в бежевых штанах?» — спрашивает он, пусть будет Один, прежде, по привычке, подержав бледный рот в задумчивой «о».
«Не помню», — отвечаю я, чуть подумав.
«Тогда снимается вопрос», — набежала тень, он говорит, что тот мужчина пришёл на его домашнюю вечеринку впервые, а мы сидели почти рядом на одном диване.
Это и есть он, другой, с которым у него, Одина, ещё не было секса, но на этой неделе, в конце ее, они встречаются дома, а не в кафе, и уже обсудили некоторые детали.
«Не помню», — теперь я сам огорчён. Игры в буриме помню, много красного вина помню, были тарталетки, привезённые курьером в плоских картонках, — нет, штанов бежевых не помню вообще, как и лица человека, который сидел от меня на расстоянии вытянутой руки, но ничем внимания не привлёк, то есть был ни уродлив, ни красив, не имел никаких других особых примет вроде пылающей огнём рубашки, в какой пришёл на домашний праздник Одина я, умудрившись в веселой тесноте только чуть-чуть облиться красным.
Там, где он, носитель бежевых штанов, — у меня пустое место. Я не помню его вообще.
«И вы даже не целовались?» — спрашиваю я.
Дважды.
«В общем, понравилось», — говорит он, один Один, но я знаю его чуть лучше, чем мне хочется. Он слишком медлит прежде, чем сказать.
«И все?».
«Это хороший материал для мужа, — говорит он, — Моего возраста. С общими интересами».
Я понимаю, что у геев люди тоже делятся на «жаклин» и «мерилин», — есть те, с кем создают семью, и те есть, кто создан только для секса.
«Когда-то мне будет шестьдесят. Я хочу дом. Собаку».
«Я понимаю», — говорю я, зная сам, что ничего из перечисленного не имеет для меня никакой цены, если почти за месяц свиданий целовались только дважды, да и то лишь до «понравилось».
Тут он говорит про финальную ноту Шопена (да, то был Шопен).
А зачем тебе в доме с собакой кто-то ещё? Ты уверен, что тебе кто-то ещё нужен? Я не имею права спрашивать об этом, я только думаю, потому что каждый живет своим умом, и кто-то умеет делить людей на «жаклин»/«мерилин», приятный расчётливый мир, от которого больше пользы, чем вреда, в конце-концов, любовь люди придумали относительно недавно, а прежде единственно верной считали семейную жизнь по сговору: дом и собака, поцелуи опциональны, я уж не говорю про секс.
«Он тебе нравится?» — я спрашиваю, конечно, глупость. Зачем ему встречаться, если не нравится?
«Да, — говорит Один, опять подумав, — Но я вижу у него волосы в ушах».
И я думаю, что ему не нравится, потому что если бы нравился тот, другой, то он, Один, мог бы, в конце-концов, увести будущего любовника в туалет, взять пинцет и вырвать волосы, которые мешают взрасти интимному чувству.
«Зачем нужен дом-собака, если ты не хочешь его трогать?».
«Может получится», — и я следом говорю, что не имею никакого права что-либо советовать, потому что не нахожусь в его роли, на его месте, а дом с собакой мне не нужен ни с мужем, ни без него, сплошные хлопоты и ерунда, собаке требуется паспорт и ветеринар, траву у дома стричь следует, а ещё в домах вечно что-то ломается.
Если бы я был красивый, то сказал бы, что я, скорей, «мерилин», но я — вертлявый дядя в очках, который слушает красивого зрелого Одина, который использует меня как ёмкость для риторических вопросов.
Он не спрашивает у меня совета, ему нужно проговорить свои сомнения, и на моем месте уже побывала его закадычная подруга, мать румяных взрослых близняшек, глядящая и на него с материнским смирением. Ему она сказала, чтобы завалил «материал» в койку, а дальше будет видно.
Зачем дом, зачем собака, если ты не хочешь положить тому, другому, руку на задницу, или ущипнуть, или дунуть в лифте длинное «уу», или спеть песню собственного сочинения, такую песню «оранжевая кысанька, зеленовая вся, прекрасновая кысанька и желтовая вся»
Зачем? Тебе точно нужен такой шопен?
Но не скажу, не скажу, потому что в жизни всякое бывает, и люди бывают разные, я бы, например, не хотел такого мужа, как этот, один, как бы хорош он собой ни был, да, именно это и не хочу, — он думает, что нужен дом, собака нужна, а потом только он, — тот, какой-то другой.
Не то лицо, не то — пустое место.