Память на лица
А расскажу-ка я лучше, как избежал беды. Подумаю о зле, которое может быть буквально на расстоянии вытянутой руки. Это было в начале двухтысячных…
Это было в начале двухтысячных, которые я именовал “нулевыми” — должно быть, неосознанно подчеркивая, что с нуля начинается моя собственная жизнь; в Германии у меня была полная перезагрузка.
Той прохладной осенью мне надо было съездить по делам из Франкфурта-на-Майне в Берлин, и я опять воспользовался сервисом “Mitfahrzentrale” — сейчас посмотрел в словаре, там услуга неуклюже именуется “попутные перевозки”. Пришел в контору близ вокзала, спросил, кто в ближайшую пятницу может взять меня в столицу, заплатил за посредничество какие-то мелкие деньги; сумму чуть большую я должен был отдать водителю, когда довезет куда следует.
Кроме меня, пассажиров было еще двое, — какой-то мужчина, какая-то женщина, скорей всего, потрепанные, потому что у людей взрослых тяга к дешевизне рассказывает чаще всего не о скупости, а о каких-то неслучившихся надеждах.
Я плохо помню их, а вот водитель был дюж и рыж, — волосы, стриженые коротко, лежали мелкими промасленными кольцами. Машина у него была старомодная — такие зовут “олдтаймерами” — из американских, большая, крылатая и цвета грязной лазури, как вывалянный в земле леденец.
Кроме высокого роста и рыжины, была у него исключительная белота кожи, красноватые кусты волос на крупных руках, а толстая шея была сдавлена рубашкой, галстуком и воротом песочного пиджака, норовя вылиться наружу, сойтись с подбородком, тоже большим, тоже белым.
Уклончивым взглядом, а еще этой способностью то подолгу молчать, то выговаривать слова разом, был он похож на киношного коммивояжера, продающего пылесосы: никому они не нужны, что и сам он знает, но надо ж как-то жить, а значит надо говорить красивые слова, в которые не веришь, и убедить ими можешь только совсем уж дураков — а сам все косишься в сторону.
По дороге в Берлин я сидел позади него, так что все это, возможно, увидел позднее, хотя сейчас мне кажется, что именно таким было мое первое впечатление.
Я трещал без умолку — год был, наверное, уже 2004-й, потому что я умел уже более-менее быстро говорить на немецком бытовые глупости.
Ехали мы быстро, остановку сделали всего одну, перекусив дешевыми сосисками в забегаловке на парковке. Было еще светло, когда приехали в Берлин, — светло и довольно рано, что было на руку — я многое мог успеть.
Я был последним пассажиром рыжего коммивояжера. Черты лица у него были мелкие, норовя слиться с шириной и гладью белых щек, и шея все время выливалась, как сметана из глиняного горшка.
Мы подъехали к вокзалу близ зоопарка, — к темному этому строению из гитлеровских времен, похожему на обуглившийся скелет. Он спросил, когда назад, я сказал, что в понедельник.
- А мне в понедельник тоже, — сказал он и предложил подхватить. Цену назвал ту же, я согласился, я даже обрадовался. В прошлый раз меня из Берлина везла испуганная старушка в альтернативных лохмотьях. В малолитражке всех нас было пятеро, бывшая хиппушка ехала медленно и неуверенно так, что на автобане, меж чиркающих огнями машин страшно было даже мне, а у меня ведь даже нет водительских прав.
Он подробно объяснил, когда и как меня заберет, я сказал, что понял, он уточнил настойчиво, понял ли я все правильно, и получил ответ, что пусть не волнуется — у меня хорошая память на лица.
Его машину я смог бы узнать и в темноте — такая старая, крылатая и цвета замызганного леденца.
В те выходные я успел даже больше, чем ожидал, а ночевка мне стоила всего-лишь бутылку настоящего шампанского —я жил у свободных художников, как едва ли не половина жителей этого города. Примерно тогда в квартале Шарлоттенбург, поглядев на огни, на дома, на людей, я подумал, что хотел бы здесь жить — я и живу теперь здесь, не без усмешки иногда поминая свое мимолетное желание.
Желания исполняются, если их хорошенько забыть.
И не исполняются, если уж слишком настойчиво о них помнить.
Спал я в большой старой квартире, на первом этаже, считающемся у немцев нулевым, на диване в огромной проходной комнате, где возле бездействующего антикварного камина стоял велосипед и огромный медведь из розовой пластмассы. Когда я засыпал, то медведь смотрел на меня как с укором.
Я не опоздал, и он тоже прибыл вовремя — он ждал меня там, где договорились, в углу, позади автобусной остановки. Я был счастлив, что все так замечательно складывается: все на руку, все вовремя и все по карману.
Помню, что опять много болтал. Мне казалось, что такова моя обязанность: он же едет, у него только дорога впереди, ему скучно, наверное.
Говорил я так много, что самому себе надоел: кто я, откуда, что делаю, чем интересуюсь. Что говорил он, я не знаю — может, тогда он и сообщил, что продает пылесосы. Бывает же так, что люди выбирают ту профессию, которая больше всего им подходит.
Через час или два он сказал, что нужно сделать остановку — у него лопнуло колесо. Хлопка я не слышал, но я ведь и не водитель, откуда ж мне знать.
Мы заехали на парковку, там было поле, туалетный домик из красного кирпича, а больше ничего. Я вышел, чтобы размяться. О помощи он не просил, а я, малодушно прикрываясь незнанием, ее и не предлагал — ждал только. Был еще непоздний вечер, было прохладно — помню, что кроме ярко-зеленой куртки, купленной за бесценок на распродаже, был на мне еще и длинный-предлинный черный шарф, он был накручен винтами, мне его мама связала.
Колесо он менял долго, больше таращился по сторонам. Я от скуки смотрел в телефон, у которого вот-вот должен был сесть аккумулятор.
Мы поехали дальше.
Он больше молчал, а я говорил чуть меньше — у меня от болтовни пересохло в горле; прошел еще час или два; слушали радио, пили (я — воду, он — кока-колу из большой пластиковой бутылки).
А когда стало смеркаться, то лопнуло другое колесо. Он так сказал, и мы очутились в лесу.
Было темней и потому, что вечер, и потому, что вокруг — настоящий лес. Он остановился прямо на обочине, возле холма, который, резко вздымаясь, вел в бурелом. Я сел на траву, я устал, шарф мешал, все мешало — пора бы уж ехать, а не видно ведь ни конца ни края, что за коммивояжеры такие, которые за своими колесами не смотрят.
Я не паниковал — тогда я был уверен, что уж в Германии мне точно никто не желает зла. Я впрочем и сейчас лелею эту иллюзию. Я думал, что ничего страшного случиться не может. Вернее, я даже предположить не мог, что может случиться что-то страшное — ну, если что, то приедет какая-нибудь аварийная служба, заберет нас, а там посмотрим.
Он ходил, бренчал, чесал в затылке, потом сел на пригорок рядом со мной, — он смотрел на меня, будто жалуясь. Я помню его взгляд очень хорошо: в нем была неуверенность и досада. Я сказал, что вызвать службу не смогу, потому что телефон мой уже не работает. И опять он ходил и мялся, и бренчал, — и я ведь совершенно не помню, как менял он это чертово колесо.
В город прибыли ночью. Я отдал деньги без слов, он тоже промолчал.
Я испугался потом. Друзья расказали что может случиться, если у машины на автобане вдруг лопается колесо — а тут целых два раза.
Сервисом «Mitfahrzentrale» я пользоваться перестал, — не надо испытывать судьбу, а рыжего коммивояжера в следующий раз увидел года через два. В интернете рассказывали, что он обвиняется в преступлениях на сексуальной почве. Фотография была не очень отчетлива, но я его сразу узнал — волосы, взгляд, шея волной — у меня хорошая память на лица.