Призраки жизни

Почему «Дамоклово техно» Ильи Данишевского — это квир-роман, что он сообщает о нашем времени и человеке после вторжения России в Украину, и полезен ли в понимании, каким бывает оргазм у геев.

«Халло, блядь», — Танья говорит так каждое утро; вначале они спрашивали, что это значит, но она сказала «олд рашен традишен». Утром, когда приехало политкорректное пополнение, на ней был джемпер с Бэмби».

Макс, писатель из нынешней воюющей России, поселяется в творческой резиденции где-то в Германии и заводит новые знакомства: тут и художница Танья из Харькова, и влюблённый в неё немецкий повар, и глуповатая в выученной политкорректности Мэлани, а главное — загадочный Феликс, местный житель из гей-приложения для знакомств с котом на аватарке; он, может, простак из местных, удобный любовник, а может — желанный возлюбленный, идеальный собеседник, которого придумывает себялюбивый, вечно пьяный и обдолбанный рассказчик. Оно ж и так может быть, что Феликс — сказочный Покеткэт, подлунный гнилозубый соблазнитель, дающий желаемое в обмен на детей.

Вышедший в самом начале 2025 года в издательстве Freedom Letters, роман Ильи Данишевского, — в довоенной Москве заметной фигуры литературной тусовки (писатель, редактор, куратор), — снабжён предисловием, которое существенно упрощает читательский путь: в выверенном количестве густоты, едкости и сердечности Ольга Романова, известная как правозащитница, сообщает, что за герой, о чем его песня, и зачем она людям, не вполне в негетеросексуальных любовях сведущим.

«Особа в высшей степени духовная сказала бы, что Данишевский написал пронзительную книгу про любовь. Будучи бездуховной и циничной, скажу, что меня как любопытную барышню всегда интересовало, как кончают геи. Тысячи чертей, я это почувствовала. Как будто бы у меня появились доселе неизвестные мне кармашки, полные голода и страха, и я чувствую запах собственной спермы, заполняющей мои хилые штанишки, и я понимаю и принимаю этот болезненный восторг от оргазма замшелого любовника с фиксой. Да еще и сидя верхом на старой советской ракете. В разгар войны. В день пригожинского мятежа».

Сам автор выражается с меньшей прямотой: жизнь Макса, приезжего из России, бедновата как на абзацы, так и события — скитания по лесам, полям, казенным помещениям, где приглашенным творцам следует заниматься творчеством, — все главное, кажется, уже случилось, а рассказчик находится в состоянии мучительного ожидания и, неспособный различить контуры будущего, перебирает картины прошлого, — подсвечивает их с безрадостной беспощадностью.

«В Москве он жил жизнью обычного арт-тусовщика, его работа была всегда на уровне других, она была приземленно нормальной, с 2014 года он отказался от любого сотрудничества с государством, он осуждал аннексию Крыма, сейчас его выворачивает от войны, но всегда было что-то, что делало его ненужным даже самому себе. Мир вокруг ощущал это, и поэтому Макс получал очень мало лайков. В устойчивых отношениях он никогда не испытывал большой любви, но даже там бросали его, а не он. Его друзья находили изящные повороты, чтобы получать государственные деньги, а потом писать про Макса критические работы, в которых его личность расщеплялась на атомы, не чувствуя в этом предательства»

В этом романе, и без того немноголюдном, всего один трехмерный персонаж, — сам лирический герой, — остальные больше похожи на тени, как бывает, впрочем, не только у эгоцентриков, но и людей, испытывающих сильную боль. Источники страдания Данишевский не скрывает, — они схожи с теми, которые с 24.2.22 терзают многих, способных прочитать эти строки.

«…я знаю, что такое ты, Макс. Я знаю, кто большее чудовище. От чьего имени уничтожают города и насилуют детей. Ты уже помыл руки в нефтяном тазу. Через второе или третье рукопожатие у тебя есть те, кто ушел убивать. И даже те, кого уже вернули назад. Я знаю, что ты такое».

Илья Данишевский начал писать этот роман, оказавшись в арт-резиденции на востоке Германии вскоре после вынужденного отъезда из России. Он, как следует из интервью, не скрывает своей гомосексуальности, — при всех биографических сближениях, герой, разумеется, не равен писателю (хотя, если б я снова разговаривал с автором ради подкаста, то спросил бы, пожалуй, чем-таки был сказочен тот блоуджоб в туалете «Афимолла»).

Это не автобиография, а, скорей, фиксация эмоций человека, болезненно переживающего разлом времен; он — человек прошлой эпохи, будучи еще вполне молод, вынужденно живет прошедшим, и неизвестно , сможет ли когда-то собраться и собрать себя. Раздумывая, он прописывает возможные пути, ни с одним из них не вполне согласный:

«Еще он рассказал о своей близкой подруге в Москве, раньше она пыталась писать пьесы, у нее не получалось, а теперь она встречается с юристом, который помогает провинциальным предпринимателям отмывать деньги в Москве, они, конечно, против войны, потому что война уменьшает их прибыль, они в ужасе, что Путин сделал с их источниками дохода, и у Макса нет сил разорвать с ней связь, потому что он знает, что возможность отстаивать принципы — это привилегии, и только по фейсбуку он знаком с людьми, у кого есть эти привилегии».

Текст из тех, где важен стейтмент, сгусток мыслей и чувств, а не сюжет, который можно оборвать где угодно, как и сколь угодно долго продолжать. На обложку вынесена фраза журналистки Елены Костюченко: она сравнивает чтение «Техно» с падением в могилу, и, продолжая метафору, можно сказать и то, что размеры могилы в смысле буквальном ограниченно-невелики, в другом же, — беспредельны.

Аморфность бытия в романе обретает видимость движения метафорического, куда-то в символические глуби, благодаря раскиданным там и сям вставным новеллам: то напоминающим раннего Гюнтера Грасса (интересная и сама по себе история утопленника), то безудержно сорокинским (о конверсионной терапии путем переливания крови натурала, погибшего на войне в Украине, и разговоров с его одичалой вдовой).

Илья Данишевский, уехал в Германию по гуманитарной визе, как оппозиционный путинизму творческий деятель, его альтер-эго ощущает на себе дамоклово бремя, — необходимость вернуться в Россию, ведущую неправедную войну, — его душевные конвульсии, «техно», говоря в терминологии автора, — вызваны предчувствием дальнейшего, когда «… он вернется в свою московскую квартиру, где никто не будет готовить ему, где он будет сожительствовать со своими компромиссами, которые получат очень красивые имена, титулы безделья заполнят его аккаунт в запрещенном в РФ инстаграме, а Феликс будет тяжело дышать — очень далеко».

На путеводитель по гомосексуальным оргазмам роман, пожалуй, не тянет, — сексуальные сцены эмоционально статичны, остраняюще насмешливы, чтобы читатель смог испытать их как свои. Рассказчик все видит, все знает, все понимает, и, словно запретив себе эйфорию, не дает и наблюдателю блаженства вуайериста. Не исключаю, впрочем, что для людей сторонних, с квир-чувствами едва знакомых, вялые любови Макса и новы, и волнующи.

В романе мало страсти. Другой вопрос, возможна ли она в мире, который человек ощущает как фальшивый, не вполне подлинный, — как эрзац чего-то, что не то трудно, не то лень описать словами. «Расчлененка» и «золотой дождь» в наличии, но не вызывают даже отвращения, — можно ли содрогнуться, если призрачные герои подвергаются пыткам (тоже призрачным)? Наверное, можно считать это приемом, — обложка с чуть полинявшим котом, нарисованная художницей Таней (Таньей?) Пеникер довольно точно описывает то, что скрывает. Без страсти, без любви и, в конечном счете, без признаков жизни, — там только призраки.

«Макс увидел испещренную язвами кровавую мифическую луну, свет алкоголя, героиновый свет подлинной как бы любви, судьбоносное вдевание ключа в вырезанный шурупом глаз несовершеннолетнего, черный ящик трансатлантического снафф-порно, глубину, убивающую миллионеров, спускающихся в Марианскую впадину в поисках эрекции и господа бога. Луну течки, луну настоящего голода и безденежья, луну столичных сумерек, артхаусных фильмов, луну зла невзаимности, луну, что поднимается над очередным протестом в Париже, где собственность и желания поднимаются к небу под смех Савонаролы языками огня и клубами праха. Луну мастурбации и несбывшихся кровавых фантазий. Всюду был безобразный лунный свет, он был таким твердым, что погасил своим вмешательством свечи на столе. В ритмах техно, под которое туши танцуют на мясницких крюках, Феликс содрогался от рыданий, а Макс держал его за плечи».

Это, вне всяких сомнений, голос квир-человека, — и дело не только в том, что автор именует себя геем, пишет о любовниках, фиксирует подробности гомосексуального секса (в которых нет ничего такого, что смутило б читавших, скажем, Коллара или Могутина). Квирность «Техно» — и глубже, и лежит на поверхности. Это голос человека ниоткуда, находящегося в нигде, — каким бы детальным ни казался, порой, быт, он все ж в той же степени чужд и близок, как, например, жестокая, не детьми и не для детей созданная фейри-тейл. Есть ли сапоги у Феликса-Покеткэта, я не узнал, но вполне логично, что этот подлунный любовник, примерещившийся рассказчику, хорош и в передвижении меж миров, якобы нашем и каком-то еще, а не только в детоубийствах.

«Булавки крепили их за локти и колени, кожа головы откинута назад, как капюшон осенней куртки, воздух перебирает опустевшие пальцы; гениталии удалены цензурой, ластиком, без кровавых следов. Идеальное платье короля. Под потолком, на натянутых лесках, они висели, как сохнущее белье, их опустевшие руки и опустевшие пятки слегка дрожали и шелестели.

— Представь, что Путин натягивает одного из них, тебе станет легче. Еще мерзее, что даже легче, дарлинг, — услышал Макс».

Халло, блядь.

**************

Я рассказываю об интересном из мира квира без ограничений, без цензуры и не приписанный к какой-либо редакции. Поблагодарить меня можно донатами.

Boosty: https://boosty.to/kropotkin/donate (Россия и весь мир)

PayPal: на мейл kropotkind@googlemail.com (весь мир, кроме России)