“Убей Лизу”

«Убей».

Лиза написала в ночь на пятницу, за две минуты до полуночи. Я специально посмотрела — 23:58, я не знаю, зачем всегда смотрю, в сколь еще неурочное время пишет мне Лиза.

Пора бы уже привыкнуть, но я все равно думаю, какая же она сука.

Саша сонно сказала «опять» и, подтянув одеяло на плечо, повернулась на другой бок.

Я села на кровати и в такой позе провела полночи. Когда я работаю, то забываюсь, — не помню, как сижу, ела ли, пила, ходила ли в туалет.

Когда мне пишет Лиза, я всегда помню, но совсем не помню, когда заканчиваю работать. Думаю, я никогда не заканчиваю.

Ни днём, ни ночью.

Если Лиза пишет «убей», — значит, кто-то пришел и насрал, — значит, надо идти и убирать.

Я иду и убираю.

Моя работа по-разному называется: менеджер по соцсетям, эсэмэм- специалист, диджитал-креэйтор, веб-координатор, — в общем, от меня требуется только умение быстро читать и шустрые пальцы. Я — та крыса, которая скачет по канализационным трубам соцсетей и всюду оставляет следы. Саша говорит, что я — та баба, которая бегает по улице и кричит «караул», только это неправильное сравнение. Бабу видят, а меня нет. То есть крыса.

Лиза сказала коротко — «убей», без всяких точек, — что на ее языке означает, что все серьезно.

Все и было серьёзно.

Я прокачиваю в соцсетях одну контору, которая у всех на устах. Лиза повторяет, что мы — «мейджоры в своем направлении», и тут она, наверное, права: наши посты имеют повышенную хайпоемкость — особенно если написал тот старый хер, который делает вид, что клал на всех c прибором. В панчлайны у него годится любая фраза, — можно делать вынос, не глядя; однажды на пробу просто выставила его имя, — без подробностей, — и только имени хватило на хуеву тучу лайков.

В постах к его текстам срут особенно часто, — и когда ночью расхлопывала комп, была на сто двадцать процентов уверена, что опять Хер Приборов постарался.

Было хуже.

Нас поймали на лаже. И не блог, не колонка, а редакционный материал, к тому же нативка, — взяв чьи-то бабки, сляпали как попало, и в комменты заявился «Сергей Семенович Александров», мужик с бородой и в галстуке, если верить фотке профайла.

Вижу впервые, — кто такой, не знаю, но, объективно судя, коммент написал дельный, то есть и по ссылке прошел, и прочитал внимательно, и не поленился найти все ошибки, включая пунктуационные (ебать, да знаем мы, что вводные слова обособляются, и что? кому это помогло?).

Он был прав в критике, — то есть поставил под вопрос нашу репутацию серьезной информационной площадки, то есть казнить его придётся медленно, в бархатных перчатках.

И ночью, и днём. И днём, — а особенно ночью.

Саша заснула быстро, — она не ужилась бы со мной, в нашей квартире- комнате, если бы не ее умение засыпать быстро, где угодно, — сонное бормотание — и она снова у морфея в объятиях. «У морфейки», — поправляет наутро Саша, будто это имеет значение.

В постели сидя, прежде, чем взяться за юзера Александрова, я просмотрела остальные комменты к посту, — бог миловал, не нашлось другого мудака, который насрал нам в молескин.

Затем черкнула Тане-редакторше. «Глянь».

Могла бы написать в общем чате, чтобы видела Лиза, — так делают дураки и подхалимы, — только ни те, ни другие Лизе не нужны; дав приказ, она пошла спать, и горе тому, кто захочет разбудить Лизу, если она того не хочет.

«ОК», — подумав, выпростался ответ от Тани.

Мне убивать, а ей наказывать. Раз нативка, — значит Тане надо связаться с автором и навешать ему пиздюлей, — пусть садится и исправляет. Хотя бы это не моя работа, — я не прокурор, а только ассенизатор.

В комментах от имени сайта написала Александрову, что, мол, к сведению приняли, молодец, мы дадим тебе грамоту, а бородатую рожу твою повесим на доску почета «Их разыскивает санэпидемстанция». То же самое отправила личным сообщением, — это намёк, что есть и другие способы сказать нам «фе». А дальше стала ждать.

Это важно.

Иногда отойдёшь на минутку — попить/поесть/почитать Пушкина в переводе Флобера, а там уже разгорелась репетиция атомной войны.

Надо ждать, тупо ждать, поглядывать, не навалили ли ещё чего, — один негативный коммент может вызвать кучу других, все более злобных.

Самые важные — четверть часа после публикации. Вторые по важности — первые полтора часа, а потом все валится в тартарары и обычно никому больше не нужно.

Все как в жизни, — видишь только то, на что хватает взгляда, а остальное может проваливать, потому что другого не заслуживает. Хуйня хороша свежей, вчерашняя хуйня не хороша и не съедобна.

Чтобы не заснуть, я обычно планирую посты, — и вот для опуса про волосатые женские ноги нашла клевую фотку: с кактусом.

С фотками вот же такое дело. Чтобы тебя в ленте увидели, — а на это у поста есть секунды две-три, — нужна фотка яркая, это раз. Деталей поменьше, — их все равно никто не разглядывает. И работать она должна в противофазе, то есть к тексту про нежность — жопу в профиль и анфас (прикрытую, чтобы не настучали за оскорбление чувств).

Конфликт — топливо сюжета, как говорили нам в универе. Чтобы читатель захотел узнать, что будет дальше, надо дать ему в харю.

Еще нашла фотку бабы с рыбой, рецепт пончиков с вензелями, фотожабу, где мужик доит кошку, — мои запросы в гугле тянут на диагноз:

«Чеснок, пропеллер, курица».

«Мужик на телеге хаха».

«Багрец и пиздец».

«Вакханка на шесте».

«Клюшка чб».

«Мамиблю текст».

Текст перезаливали долго, — чуть не под утро Таня привинтила пы-сы, что за содержание редакция ответственности не несет, автор потом сам ответит за свой миазм.

«Мудак забухал», — написала Таня в чате и, не медля, слилась, — погас зеленый огонек.

Для Тани я сама работаю «лизой», — она, наверное, глядит на часы и орет, что я пидараска.

Я — пидараска.

И это еще один момент, который я не могу себе простить.

Когда меня принимали, долго распинались, какие они современные, свободные, как ходят со временем в ногу — в служебной закусочной есть даже меню для веганов, а дайверсити (услышав впервые, я решила, что это какое-то новое извращение) — для них не пустой звук.

В курс дела вводила девочка, которая сама через неделю или две вылетела с треском, — имени ее я не помню, а помню только светло-розовое платье и кеды цвета «ультамарин». Ножки у нее были красивые и личико румяное, — а имени не помню.

Дурочка верила в то, что говорила, я и попалась. На первый корпоратив пришла с Сашей, сказала, что это моя жена.

Я правду сказала, да и Саша вообразила, что мы угодили в прекрасный новый мир, где всем цветам найдется место. А ведь должна бы загореться тревожная лампочка, — я же помню тот разговор: хорошо одетые господа качали в лапах свои коньяки и говорили о правах человека, а дальше, через запятую, — кто из них ебал какую-то атласную блогершу, ее, мол, все ебали, а ты ебал?

Слышала своими ушами, но инстинкт самосохранения промолчал, — я только услышала, но не захотела знать, куда попала на самом деле. Дура, водила Сашу по бетону бывшего цеха и вела прекрасные разговоры о прекрасном.

Это моя жена.

А ты кто? Муж?

И я жена.

А кто у вас груш объелся?

Ха-ха. Сама, короче, виновата. Теперь я — парадно-выходная девочка-гей, которую вытаскивают из шкафа вместе с меню для веганов, чтобы показать, какие мы гомо-дружественные, и как все у нас заебись.

И это то, ради чего я пошла на классическую филологию? И ради этого я заучивала ебаного гомера, которого могу теперь цитировать с любого места?

Я — дура, конечно, что пошла на классику, и пусть бы в старших классах школы запала не на античную драму, а на «Двенадцать шагов эффективного менеджмента», на «Уолл-стрит или как я на хую вертел весь этот прекрасный-прекрасный-прекрасный мир».

Или просто бы рисовала, как Саша, у которой никогда не болела голова, чем заниматься. Она умеет только рисовать. И теперь Саша занимается любимым делом, а я чищу авгиевы конюшни комментов — я теперь и эхо, и дамоклов меч.

Я сама себе прокрустово ложе, — ты от меня о плачевных страданьях моих ты желаешь Слышать, чтоб сердце мое преисполнилось плачем сильнейшим.

У меня есть один повторяющийся кошмар. Я пришла в аэропорт, чтобы улететь куда-то далеко, меня спрашивают, как мое имя, а я не помню, — блею что-то жалкое, пока другие злятся за моей спиной. А когда терпение лопается, и хочу заорать, то и этого не могу, потому что лицо мое становится как чистый лист, нет ни глаз, ни губ, ни носа, а только одно белое пространство, которое корежится, гнется, не в силах издать ни звука.

Я знаю, за что мне этот кошмар: у меня столько имен, что я не знаю, какое из них настоящее. Когда я умру, понадобится длинный могильный камень, чтобы вписать их все, — так и вижу столп до неба, как памятник над братской могилой.

У меня десятка два аккаунтов в одном только фейсбуке. Это для того нужно, чтобы не слетела работа: если Настю Ржанкину заблокируют, то есть еще Иван Севоротов, Алла Зыбкова, Сара Валин, Лина Эста, Всеволод Пирогов, Мин Эм, дохуя других, — и даже Рулон Обоев, которого я создала еще тогда, когда не знала, куда попала.

А я попала.

Пришла к одиннадцати. Под утро я позволяю себе сказать этому миру похуй, — чтобы потом весь день сидеть на вине и измене.

Таня (в красных опухших глазах немой упрек) сказала, что Лиза была на месте уже в девять. Я сказала «ясно» и предложила принести ей кофе.

Таня не захотела — и опять укоризненный взгляд (ну опоздала бы как и я! кому нужны твои страдания?).

Я взяла себе бесплатный кофе, бесплатный маффин и бесплатную салфетку, — и со всем этим ушла в свой угол, откуда мне видно всех, а меня там почти никто не видит.

Таня — толстая, в чем есть свои преимущества.

Если Лиза пришла на работу ни свет, ни заря, — значит она опять посралась со своим мужем, кто везет детей в школу, значит она проиграла, — значит весь день будет орать и дергаться.

Я и кофе допить не успела, как Лиза призвала к себе инфлюэнсера Пашу и устроила ему головомойку. Слов ее не было слышно, — она единственная в нашем оупенспейсе у кого есть свой кабинет за стеклянной стеной. Я смотрела на бедного Пашу, студента-практиканта, которого скоро сменит другой инфлюэнсер, который, как и он, будет делать все, что скажут, в надежде на карьеру, — чего ему не скажут, так это того, что он работает за гроши, а не во имя будущего, конторе нужна дармовая рабсила, — и однажды утром Лиза опять придет ненакрашенной, и останутся от деточки рожки да ножки.

Стена у Лизы стеклянная, и это похоже на немое кино. Она, сидя за столом, с улыбкой приятной говорит что-то, а он мелко вздрагивает, словно его осыпают стекляннной крошкой. Если бы я снимала такое кино, то взяла бы стул и саданула бы им по стеклянному полотну, чтобы брызнули осколки, чтобы Лизу окатило ими с головы до ног.

Мне кажется, кровь у нее не красная, а голубая.

Лиза считает себя красивой. Я тоже так считала, пока не узнала ее получше. Теперь ее длинные белые волосы мне кажутся паклей, а голубые глаза — лишенными цвета. Она напоминает мне сталактит, — острый минеральный нарост, который вынули откуда-то из ледяной черноты.

Лиза белая и худая, — она умеет смотреть на человека так, что ему кажется, будто он покрыт говном, негигиеничная органика — ему должно быть стыдно за себя, и ему стыдно, хотя она, глядя этим своим взглядом инопланетянки, может говорить что-то обыкновенное, — какую-нибудь мелкую претензию, которую можно исправить за пару щелчков по клавиатуре.

Паша мялся, кусал губы, — недолго ему осталось.

«Даю три дня», — написала я в чате Тане.

Она осторожно поглядела в сторону аквариума:

«Неделя».

«Чизкейк?».

«ОК».

Иногда мы делаем ставки, — обычно я выигрываю, что Таню злит. Или ее злит то, что я могу позволить себе сколько угодно чизкейков, потому что у меня хороший метаболизм. Я выигрываю даже тогда, когда пытаюсь сыграть с ней в поддавки, чтобы отвязаться от мысли, что она, мило мне улыбнувшись, тоже может пойти в туалет и сказать, что я — пидараска.

Я — пидараска.

Я узнала это в туалете, как в дурацком кино, — девочки ссут по кабинкам, а трут у зеркала, поправляя морду лица. Я сидела и ссала, а Вика и Нескажупоимени говорили, что им рядом со мной неудобно находиться, я как-то не так смотрю, да и вообще от меня холодом веет.

Да, признаю, веет, — когда сидишь, а в спине железный лом, главное, вообще усидеть, а говоришь так и вовсе на автомате, моля богов, чтобы дали сил.

Я могла бы выйти к ним. Я могла бы сказать, — если бы моя жизнь была хорошим кино: пнуть, так, дверь кабинки, и, натягивая трусы, сообщить, что я их на хую вертела, как Хрен Приборов — весь тот мир.

Только я зассала. Посидела тихо, а когда они убрались, вышла, помыла руки и лицо. Вике положила в карман пальто кусок сливочного масла. Пусть все видят, какая она жаркая.

Я умею молчать. Это мое главное конкурентное преимущество. Еще я делаю свое дело, но молчание важней, — никому не нужен твой профессионализм, если не умеешь держать язык за зубами. Сор из избы выносить не принято, все решается своим кругом, и деньги делятся так же: они спят друг с другом, они друг другу родственники, однокашники, дети друзей, друзья по песочнице или даче, — и жизненно важно сохранять лояльность человеку, вроде меня, попавшему на это место по случаю, потому что в те времена никто из них, родившихся с золотой ложкой во рту, не знал еще, как важны соцсети.

Мне тогда дали то, что не дали бы сейчас ни за что. Я должна быть благодарна, — и я благодарна.

«Лояльность» — любимое слово Лизы. За отсутствие лояльности у нас убивают.

Товарищ Александров — борода в галстуке — намек понял. Написал в личку, что нашёл в статье ещё пару неточностей, но в целом извиняется, что побеспокоил вчера в столь неурочный час.

Насрать и извиниться. Как же я люблю этих интеллигентных дяденек. А не срать не пробовал?

Ответила, какой он крутой чувак, спасибо за внимание.

Стена у Лизы стеклянная, ничем не прикрытая, что имеет, конечно, месседж, — у нас все хитровыебанное, — процессы прозрачны, нам нечего скрывать друг от друга. В итоге я вижу, как она мажет рожу, какие тряпки для экстренных случаев висят у неё в шкафу (блядь, зачем ей там майка из розового бисера?).

Но главное, конечно, что все видят, как она унижает людей.

«Избиение младенцев», — можно назвать и так, только те, кого хлещет словами Лиза, выходя от неё, начинают хлестать других, — кто для них по служебной лестнице ниже, — они, унижая безответных, даже копируют ее равнодушную манеру. Это у нас кул — бить без страсти, с прохладцей, так, как в детстве надо мной измывались больничные врачи, — ты не человек для нас, ты говна кусок, и лучше терпеть, не дёргаться.

Я молчу.

Я прежде молчала, потому что думала, что наберусь ума, — тут же интеллектуальная элита. Теперь мне просто похуй, — у меня свои интересы, а у них свои.

Они уверены, что весь мир в их руках, они никогда не знали горя, у них провинция — это картинка в айфоне, а дороги без асфальта они видели только на сафари в Африке или в Италии, возле дачного домика папы. Там беззаботно они, под защитой бессмертных имея Все, ни руками не сеют, ни плугом не пашут.

Иногда я спрашиваю Сашу, где бы она хотела со мной жить, в какой теплой стране, она отвечает мне по-разному, но мы с ней едины в том, что уезжать нужно туда, где много солнца. Еще там должна быть хорошая еда и чистый воздух, — я не хочу рожать детей в чаду мегаполиса.

Я работаю, чтобы заработать деньги, и надо смолотить как можно больше, потому что рынок ссыхается, а жадных даш- маш, которые хотят на мое место, не меньше, чем просто дохуя.

Они — новые даши-маши — хищные. Они объективно сильнее меня, — и читать быстро умеют, и винтить картинки, а еще запиливают клевое видео, титры быстро пишут, лабают слайд-шоу, — чтоб все мелькало и кричало, чтобы люди как павловы собаки лайкали и шерили.

Моя девятая песнь скоро будет спета. Надо спешить, не наживать себе лишних врагов, надеяться, что умные — глупы достаточно, чтобы быть слишком болтливыми.

Я молчу.

Подошел Хрен Приборов, — легок на помине. Пропел, что я излучаю позитивное знание.

Захотел, чтобы я запулила про него два поста, решил подъехать на кривой кобыле, я сказала, как освобожусь, так и подумаю. Я знаю, почему он ко мне подъехал: теперь гонорары авторов считают по уникальным читателям, а два поста в соцсетях, — это потенциальное удвоение аудитории. Только потенциальное, понятное дело, но лучше, чем никакое.

Хочет денег, — вот и подкатил. Ему все мало.

Все думают, что Хрен Приборов — эдакий демон, могучий, косматый. А на самом деле он похож на дохлую ящерицу, — бесцветные глазки, голос тихий, а ходит, выворотив ступни, как Чарли Чаплин. Глядя на него, я с особой остротой радуюсь, что у меня есть Саша, и даже в кошмарном сне мне не пригодится такой мужик, как этот, с вялыми ручками и походкой рептилии, которую зачем-то поставили на попа.

Я не стала ему отказывать, — я сказала, что посмотрю, он мне не поверил, чего я и хотела.

Ни в коем случае нельзя соглашаться сразу. Надо говорить, что занята, что сложно, что есть правила, — иначе он вообразит, что я ему служанка, а мне хватает и Лизы. Второй лизы я точно не перенесу.

Я служанка ее, — я ей рабыня.

Однажды Лиза отчалила в отпуск, а через день или два от нее пришло сообщение, — интернета нет, нельзя прерывать своё присутствие, — короче, полайкай-ка посты подружек под моим ником, — везде, где я есть. А Лиза есть везде, и потом целую неделю я работала лизой, ставила смайлы и сердечки, писала «спасибо» и «ура», — и никто подмены не заметил. Людям пофиг, — люди никем всерьёз не интересуются. Все только делают вид.

В личку стукнулся «Сергей Семенович Александров». Он прочитал еще какую-то статью на сайте “уважаемого ресурса” (это мы то? ха-ха! мемасик “не ругайся нащальника”), нашел какие-то «несоответствия», — а дальше пять экранов редакторских помет.

Не люблю дотошных.

С одной стороны, мне трудно их не уважать, — у нас в универе высоко ценилось «академическое мышление». Но с другой, — если он такой умный, почему не видит, что делаем мы хуйню, ведь разница между нами и всеми другими производителями хуйни только в том, что мы умеем хуйню хорошо упаковывать.

Неужели он не в состоянии понять, что хуйня в золоте — это всего-лишь золоченая хуйня?

Я переправила его сообщение Тане (та аж позеленела, как увидела), а дальше накатала на «Сергея Семеновича Александрова» жалобу в фейсбучный саппорт. Год назад он запостил фото племянницы на даче, — девочка в трусиках умывается в бочке с водой. Дети — святое, за намек на педофилию банят уже через час. Яркий огонь разложив, совершили мы жертву: пиздец тебе, юзер Александров, загасят тебя на неделю/месяц/навсегда. Разбираться не станут, — они там никогда не разбираются, а он и не поймет, кто объявил ему партизанскую войну.

А это мы: Варя Дурова, Майя Яшина, Тарас Филаретов, Сынь Мянь, Полина Валиулова, — нам дохуя имя.

Надо бы сказать, что аккаунт у галстука в бороде был настоящий, — много достоверной дребедени, уж у меня-то наметанный глаз. И сам он нормальный, в общем, дядька. Умный, хоть и дурак. Лучше бы писал, что «пидарасов в газенваген». За такое у нас не убивают.

В четыре была планерка.

Планерка — это когда за длинный плохо оструганный стол садятся все «наполнители контента» (ха-ха, продается в больших пакетах, — картинка «котик срет в лоток») и начинают выебываться, чтобы доказать свою незаменимость.

Я обычно сажусь с краю, поближе к двери, — а еще мне, в отличие от других, можно смотреть в смартфон, а не на Лизу. Я работаю, пока они чешут языки. Я слушаю одним ухом, — для меня важно только, прибавится ли работы, — и ее все время прибавляется, и я думаю, что бы мне по дому еще спихнуть на Сашу, чтобы все успеть.

Если Саша когда-нибудь захочет от меня уйти, я не скажу ей ни одного плохого слова, — я молча признаю ее правоту.

На планерку Лиза привела лощеного мужика в сером костюме, — редкая птица меж нас, одетых кто во что горазд. Посверкивая веселыми синими глазами, он заговорил на сложных щах. Он как-то назвался, но запоминать его не было нужды, — много их приходит, и щи у них всегда хитровыебанные.

Все, что такие говорят, не имеет цены. Все, что они говорят, говорится для того, чтобы показать, что они все знают, в отличие от прочего мира. Они говорят так, будто слова их — истина в последней инстанции, и лучше, задержав воздух, мысленно отдалиться, — представить такого голым, в дикой волосне и с красной жопой, как у обезьяны.

Они и есть обезьяны, — им нужно показать, кто в стае альфа; окей, красавчик, пускай главный самец — ты.

Такие врут и сами себе верят.

Есть у нас один гуру — он зимой и летом кутается в шаль.

Он все время говорит, как заботится о себе, как знает свой организм, как важно всем понимать устройство своего тела, подобно ему, знающему тонкости правильного питания и особые семена из тьмутаракани, которые нашли специально для него, ибо он…, — ебать, смеюсь я мысленно, как твою вишневую шаль увидели, так и предложили семена. Он, этот гуру, учит собой неразумный мир, и, взглянув на него, любой должен понять и устыдиться своей неправильности. Он пиздит как пишет, — а через час его можно увидеть на лестнице с сигаретой, и в его бритой голове два этих факта не противоречат друг другу: если ты за ЗОЖ, то почему травишь легкие?

Им, в общем, похуй, что они говорят, — когнитивные диссонансы согласно живут у них в голове, как попугаи-неразлучники, — они неразлучны, и надо помнить, что этим людям похуй, что говорить, главное, чтобы другие кивали и поддакивали.

Молчали. За кого они нас принимают?

Однажды был скандал. Живой Классик продал нам текст, его опубликовали, а потом выяснилось, что он продал его еще дважды, другим ресурсам. С Классика спросили, и он, потирая пухлые ручки, сообщил радостно, что иначе текст «не отобьется».

Он обманул, ему было хорошо, — и никто же не дал ему по морде. Его даже взашей не погнали, — он же Классик. Нашему бренду важно ассоциироваться с его именем, — а мне теперь смешно слушать его рассуждения о важности права. Права правами, — а продавать нужно трижды.

То, за что на рынке побили бы, у нас и можно, и нужно. Главное — держать лицо. Раздувать щеки. Золотить хуйню. Какой я, блядь, контент-менеджер? Я — золотарь, неужели непонятно?!

Пишет Классик витиевато, — мысль его мутна; он гонит бесконечную, липкую строку, — наверное, в советской молодости Классику платили построчно, за что теперь расплачиваюсь я, потому что в панчлайн приходится выволакивать чуть не целый абзац, а читают его плохо, — глубина просмотра стремится к нулю.

Со мной Классик не здоровается, — он не знает меня, в чем есть плюс: я избавлена от его густых соплей, а те, кто не избавлен, — готовы завыть по-волчьи. Таня после разговора с Классиком может сожрать ведро мороженого, — «восстанавливает иммунитет».

И ахнули все — вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. На планерке, дав выговориться хлыщу, Лиза встала и прежде, чем сказать, взяла долгую многозначительную паузу. Все вытянулись — как в цирке перед дрессировщиком.

Лиза сказала, что мы на пороге перемен, что нам предстоит челлендж, — вежливый кивок синеглазому, — мы можем (то есть должны) выйти на новый уровень монетизации, и нужен трафик любой ценой.

Трафик — это количество тех, кто пришёл и почитал. Чем больше их, тем дороже рекламные места, тем интересней мы для инвесторов, — мы можем монетизировать наш проект каким-то особо выгодным способом (снова кивок в сторону хлыща), от чего всем нам дадут грамоту и медаль, — в таком духе говорила Лиза, пиздела, как обычно, зная точно, что главным приобретателем выгоды будет она и ей подобные. А остальным — в лучшем случае повысят зарплату на три копейки.

Врала и верила, — у них иначе не бывает.

Убей в себе Лизу, — есть у нас с Сашей домашняя присказка. Это значит не врать, не подличать, на унижать, — быть честной, а не лизой, любящей, а не лизой. Настоящей, — хорошей. Человеком, короче, — а не такой, как она.

В фейсбуке Лиза умна и сердечна, она остроумна, добродетельна, ненавязчиво красива, — она даже скромна, потому что никогда не рисуется, не ищет комплиментов, а иногда позволяет себе трогательные слабости, — она ошибается по мелочам, что вызывает желание помочь ей, поправить ее, подсказать ей, милой, правильный выход.

Лиза прекрасна, — если смотреть на неё через фейсбук. Если я и рада, что пидараска, то потому, что могу любить таких девушек, — умных, красивых, нежных, добрых.

Таких как Лиза, когда она в фейсбуке.

Сейчас мне стыдно вспоминать свой трепет, когда я, ещё собираясь на собеседование, нагуглила Лизу, навоображала себе всякого, сказочного, — прости меня, Саша, мне за свои тогдашние мысли стыдно.

В своё оправдание могу припомнить ту бабу на Бали, которая все время возле тебя терлась. В своё оправдание могу сказать, что я быстро поняла про Лизу все. В свое оправдание могу сказать, что мне нет оправдания.

Лиза не смотрит в глаза. Она никогда не смотрит мне в глаза. Другим смотрит, а мне — нет, и едва ли отдаёт себе в этом отчёт. И получается, что я вижу ее, а сама нахожусь где-то на окраине ее зрения, как чайник на кухне, который всегда знаешь, как выключить и включить, манипуляции механическое, бездумные — хозяйка даже вряд ли заметила, что у него почернел пластиковый бок и вот-вот перегорит предохранитель.

Что Лиза — сука, я поняла разом, — я даже отпрянула, вдруг увидев, что стояла на краю пропасти и глядела вниз.

Лиза тогда задружила с одной из девочек, новеньких, — погуляла с ней, попила кофе в кафе, посплетничала, поболтала о жизни, поиграла в равенство. А потом, одним утром, невыспавшейся, с пустым лицом, позвала девочку к себе, и, указав на что-то, посмотрена неё фирменным говенным взглядом.

Девочка зарыдала и ушла. Я же, сидя в своём углу, сказала себе, что мне повезло, — я служанка ее, я ей рабыня. И пусть не видит меня, а только знает. А я вижу и дам о себе знать. Вечером того же дня наш шофёр, ебарь Лизы, написал ей в личку, чтобы купила себе дилдо, — и фоточку прикнопил, — ибо заебала.

Его она не уволила, что и понятно. Он ебет ее, а не разговаривает, — он может говорить все, что хочет, от чего мне только польза. Я умею спускать свою ненависть на тормозах, — чайнику нужен свисток. Дилдо Лиза получила радужное, как леденец — я долго искала, тщательно. В универе у нас это называлось реминисценция.

«Трафик», — повторила Лиза, глядя разом на всех, но имея ввиду меня.

Трафик. Я то даю его, то не даю. Я могу продавать только то, что имею, а если все будут писать как Живой Классик, то хер нам будет, а не трафик, без всякого прибора.

Я поняла, что отдохнуть скоро не получится.

С отпусками тоже такая тема. Мне платят лучше, чем Саше. Раз я решила ее побаловать, — купила поездку на Бали, и потом все десять дней безвылазно просидела в номере. Фейсбук сменил алгоритм, трафик рухнул, а мальчик, который меня заменял, по неопытности решил, что налажал сам — и начал лажать по-крупному, забил на работу вообще, да ещё собачился в комментах. Лиза устроила ему выволочку, он закатил истерику, как чей-то там сын или внук, — короче, помню, что на Бали на завтрак было много фруктов, и все, — дальше блэкаут.

На отпускных фотографиях рядом с Сашей все время крутится красивая баба. Где была я, — Сашу не спрашиваю. Ясно же где.

Не бросай меня, Саша, я виновата, но ты все равно не бросай, — дико завыл людоед — застонала от воя пещера.

Синеглазый хлыщ не ушёл до самого вечера. Почему Лиза не намазала ради него рожу, я поняла, когда они вдвоём покинули аквариум, — шофёр поднялся с дивана, пошёл с ними, поигрывая ключами в руке, и хлыщ, чуть отстав, посмотрел на его жопу.

Лиза умнее меня, — она его сразу раскусила. Хлыща она решила сделать другом.

О чем думает Лиза, можно узнать по каблукам, — если встала на них, значит хочет быть выше всех. Она сурова и принципиальна. Если с каблуков сошла, лицо бледное, а смотрит исподлобья, — значит тренирует в себе “девочку”, значит, хочет поймать кого-то на свою слабость, — мужики дураки, они ловятся на это, если не геи, — а геев она цепляет на понимание, на дружбу.

Толерантность.

Предложила ли она шофера тому синеглазому? Шепнула ли ему доверительно, что тот — бисексуал?

Шоферу, кстати, похуй, — он ебет все, что движется. К тому же любит анальный секс и практикует его с Лизой, — о чем проговорился у себя в «одноклассниках» — остолоп, не надо придумывать такие простые пароли («dada12345», — во всех соцсетях одинаково). «Дада» — домашнее имя его дочки.

Я умею. Могу. Действую тихо. И не знаю уже, где я сама, а где моя профессиональная деформация.

Контент-менеджеру нельзя расчехляться, — нигде, никогда. Он должен оставаться невидимым. Тот, кто видим, — проиграл. Выебываться не надо. Нельзя иметь никакой своей краски, — удивительно, а я ведь когда-то хорошо писала эссе, в универе меня хвалили и признавали за мной даже талант. В отзыве на диплом особо отметили «изящество и ясность слога».

Изящество, — ебать мой хуй.

Теперь я матом не просто говорю, — я на нем и думаю, а все силы уходят только на то, чтобы не отсвечивать. Если люди говорят хуйню — пусть говорят, если они ее пишут в комментах — ещё лучше: их хуйню увидят другие и напишут свою хуйню. Дальше начнется хуйня хуйни, а также война Хуйни против Хуйни, и бойкие хуйвыебоны будут сражаться друг с другом круглые сутки, — и все это по самому пустяковому поводу, под постом о штанах, которые можно найдеть через голову. Или о мужиках на каблуках. Кстати, вот тема самой повышенной срачеемкости, — если мужик — вроде, не мужик, то орать начинают и те, и эти, а я могу спокойно жить дальше, — там им заранее все ясно, и интеллигентный Александров уж точно не придет с пятью километрами поправок.

Спору нужен спор, ору нужен ор, — сор к сору.

Надо сказать Лизе, чтобы на сайте было побольше мужиков на каблуках. И еще пара-тройка феминисток-редакторок. И текст про фаллоимитатор в массовой культуре. И тонкости оргазмов. И еще поп с дорогими наручными часами.

Это те темы, которые дают трафик всегда.

В идеальном мире, в который я уже никогда не попаду, все мужики будут оргазмирующими попами в ролексах и на каблуках.

В субботу пошли с Сашей в Манеж. Ей было надо, — она, в отличие от меня, на зарплате не сидит, должна сама бегать за работой, предлагать себя, а в Манеже собрались галеристы, и Саша ходила от одного хмыря к другому, спрашивала, как это кисть повернулась, чтоб получился такой мазок, и ей, встрепенувшись, отвечали. Толку было все равно мало, — Саша работает иллюстратором, а это в мире художеств означает, что она убогая, на настоящее искусство у нее кишка тонка. Как будто кто-то из них и впрямь знает, какое оно — настоящее. Но визитки брали, которые потом, — видела своими глазами — выбрасывали, стоило Саше отвернуться.

Везде одно и то же, — свои к своим, чужие — похуй. А Саша талантливая, у нее сильная рука, особенно в рисунке, и я говорю так не потому, что с ней сплю.

На улице купили пива, стали спорить, нужны ли в нашем будущем доме садовые скульптуры. Саша считает, что нет, а я говорила, что хочу того металлического пикачу, который сидит на хищном вервольфе, а в лапках его — по большому мечу. «Кровью истлели ресницы шершавые вспыхнули брови яблоко лопнуло выбрызгнул глаз на огне зашипевши», — декламировала я, а Саша, зная меня, смеялась (и тут хэштег #щасте, а еще #любоф и #навзигада).

Но звякнул смартфон, — Лиза повелела «глянь», — и слезы полились сами собой. Я закричала, что Лиза — сука и гандонка, а Саша стояла рядом и смотрела, как я трясусь.

Я поплакала и перестала. Мы поехали домой. Я сказала, как хорошо, что я умею плакать, потому что сейчас я поплакала и мне полегчало, а Саша сказала, что да, но она не знает, что в таких случаях делать. Я сказала, что ничего, что надо только ненадолго оставить меня в покое, хотя на самом деле хотела, чтобы она обняла меня и соврала что-нибудь утешительное. Саша согласно вздохнула и до конца дня стирала и мыла, пока я работала до звона, до ломоты, до немоты в спине.

У меня больная спина. Я не жалуюсь, спина просто больная, — это факт. Когда я была маленькой, клоун в цирке посадил меня на лошадь, я с нее упала, а лошадь, испугавшись, по мне еще и прошлась. В позвоночнике была трещина, я могла бы стать инвалидкой, но отделалась только больной спиной, — теперь мне каждый день нужно делать укрепляющие мышцы упражнения, я по утрам стою раком и верчу жопой, как течная сука.

Иногда на зарядку не хватает сил, и тогда тело мне мстит, — немеет вдруг, как будто меня поместили в моментальную заморозку, и я должна прилечь и подождать, когда пройдет.

Я ложусь, жду и думаю, что лучше бы та пугливая лошадь хорошенько по мне потопталась, чтобы уж сразу все.

Еще я думаю о ребенке. Мне говорят, что о деторождении лучше не думать, как будто я стану кого-то спрашивать, когда захочу завести себе девочку.

Баста.

В воскресенье выключила все, что могла. В воскресенье было счастье, — не было ничего, что бы я хотела слить в фейсбук. Когда-нибудь мы с Сашей уедем в хорошую теплую страну, купим дом и заведем детей. Родим по девочке, она и я, — и пизда тебе, дорогая Лиза, хоть сдохни ты там без меня.

А ночью пришёл Александров. Глаза у него были синие, а платье чёрным. «Тебе нравится?» — он повернулся. В спине его была дыра, как нора, ведущая куда-то далеко.

Смартфон я включила в понедельник, — утром, уже внизу, на вахте.

Знала ли? Догадывалась?

Да.

Не верю ни в третий глаз, ни в судьбу, ни в предчувствие, — но знала. Точно знала.

«Мы обновили средства измерения», — в фейсбуке плохие новости приходят так. Трафик ухнул, пила посещений на графике сайта съёжилась до ножовки. Когда я умру, придет ли ко мне этот бесстрастный голос? Скажет ли, обозначая мертвость мою, что потому я гнию в гробу одна, что они обновили измерения средства?

Я пришла на свое место и села, не глядя на Таню, ссохшуюся в кусок птичьего помета. Я стала ждать, — а комп включать не стала. Чего я там не видела?

Лиза пришла позже обычного, поглядев напоследок на шофёра самым влажным из своих взглядов. Она тоже не спешила заняться работой, — ходила по своему аквариуму, от стола к окну, перебирала тряпки в шкафу.

Я ждала. Ее пидараска ждала. Сидела перед черным экраном и со сладострастием нездоровым вспоминала во всех мельчайших деталях ту сцену, как Лиза, взяв очередную подружку в клозет, стояла возле зеркала и говорила, что пидараска смотрит не так, как веет холодом от нее, — пидараски. И даже имени не назвала, — у пидараски имени нет, ей легион — имя.

Пришел синеглазый, — и не берусь утверждать, что видела, как ухнуло все у Лизы, как, дослушав, она выпрямилась, встав будто на котурны, как на прощание подала хлыщу руку, как он ушёл, а она повернулась к окну, прямая, жесткая, пустая внутри. Я — слуга ей, рабыня, — мне видеть не обязательно, я и так знаю ее лучше, чем она сама, и не важно, что вижу, — я же знаю.

Я знаю.

Вы любите друг друга, ненавидите, — ебете.

Вы ебетесь друг с другом, только друг с другом и ебетесь, до других вам дела нет, другие существуют для вас как функции, предметы, нелюди, — как абстрактная масса, которая есть там, где вас нет.

Вы знаете, что там вас никогда не будет, эта мысль даже в голову вам прийти не может, вы же не те, как они, — вы, только вы, заслуживаете лучшей доли, потому что вы друг другу жены, мужья, соседи по даче, любовники и любовницы, вы дети, отцы, матери, — ваша жизнь отлично устроена, потому что иначе невозможно, и сколько бы вы ни говорили о чести, о совести, о справедливости, равенстве для всех, о человеческих правах, вы же точно знаете, что у вас-то все это есть и будет, — и надо же о чем-то говорить. Вы мир спасаете, у вас столько слов про спасение мира, про то, как вы, достойнейшие из достойных, делаете мир лучше, — а потом ебете друг друга, любите, ненавидите. Там хтонь и чернь, а вы тут; там темнота, а вы-то свет.

Блядь, сколько на вас смотрю и все не могу понять, неужели вы ещё не знаете себе цену?

Да, там бывает черно. Там подлость бывает, несправедливость, зло. Только знаете что? Они там, никого в заблуждение не вводят, — там все по-честному. Вот подлец, вор и сволочь, — не верь ему, обходи за версту. Они не льют свои слова понапрасну, они — там — не сулят ничего, а вы?

Что вы делаете?

Люди добра хотят, справедливости, — да просто тепла. Они тянутся за красивыми словами, они к вам тянутся, а вам же похуй. У вас есть вы, ваши прекрасные жизни, ваши чудесные обстоятельства, — а чернь пусть смотрит, сидит там, в черноте.

Да, там темно. А ещё светло и серо. Там по всякому бывает, только вас это не ебет, вы друг с другом ебетесь.

Как же вы меня заебали.

«Зайди», — скакнула в общий чат Лиза, назвав по имени, и, сидя в кабинете за стеклом, посмотрела на меня своим фирменным взглядом. Она наконец посмотрела, — и тщетно Калипсо, богиня богинь, в заключении долгом Силой держала меня.

Лизу я убила первой.