“Большая свобода” упрямого идеалиста
почему “Große Freiheit” - лучший квир-фильм 2021 года
Сегодня в Германии в прокат вышла драма “Große Freiheit”, — лучшее квир-высказывание немецкоязычного кинематографа 2021 года, давшее сильный голос жертвам, прежде едва слышным. Фильм Себастьяна Майзе, получивший премию жюри на последнем кинофестивале в Каннах, впечатляюще рассказывает о гомосексуалах, которых в Западной Германии судили по нацистским законам. Я побывал на берлинской премьере фильма и понял, что «Большая свобода» вряд ли получит в нынешней России прокатное удостоверение, — не думаю, что кто-то даже попытается его получить.
Если смотреть “Большую свободу” глазами российского цензора, то длинен будет список претензий: фронтальная мужская нагота, разнообразный однополый секс, — собственно, вся история целиком, от самого начала до самого конца — нарушение закона о “гей-пропаганде”, оно же — мощное доказательство, насколько бесчеловечны подобные законы.
Уверен: “Große Freiheit” — лучший квир-фильм этого года, нашедший в политическом личное, едко-смешное в трагическом, романтическое — в стесненных обстоятельствах.
Место действия — тюрьма в послевоенной ФРГ. Ханс Хоффман, носитель имени самого распространенного, снова и снова попадает за решетку — снова и снова за схожее деяние: в публичных туалетах он ищет мужчин для секса, он — “извращенец”, один из “сто семьдесят пятых”, нарушитель 175 статьи немецкого УК. Срок за сроком, год за годом.
«Упрямый», — говорит о нем Виктор, осуждённый за тяжкое преступление на многолетнее тюремное заключение. Один — открытый гей, другой сильно тяготится отсутствием в тюрьме женщин, о чем говорят уже татуированные голые бабы, которыми испещрено его тело. Конфликт меж ними запрограммирован, но скоротечен: громила Виктор распознаёт номер заключённого концлагеря на предплечье нового соседа.
Это 1945-й, время, когда солдаты, вернувшиеся с проигранной войны, не без настояний американцев узнавали, какому служили чудовищу: в прессе начинали говорить о нацистских “фабриках смерти”. Виктор предлагает набить поверх KZ-номера другую татуировку, — так начинается эта странная дружба, за десятилетия вырастающая до близости сложнодефинируемой. Мужчины понимают друг друга с полуслова. Во взаимодействии меж ними — главная художественная ценность этой, твердой умной рукой срежиссированной драмы.
На берлинской премьере фильма режиссер Себастьян Майзе говорил, что вместе со сценаристом Томасом Райдером, своим давним соавтором, писал главные роли с прицелом на конкретных актеров. Он предположил даже, что ради возможности сыграть друг с другом и согласились на этот проект Франц Роговски, новая суперзвезда немецкого кино, и Георг Фридрих, именитый австрийский исполнитель, которого российские зрители помнят, возможно, по «Фаусту» Александра Сокурова.
По сути, фильм-спектакль с единством места и тремя актами-временными пластами (1945, 1957 и 1968), — “Большая свобода” дает блестящим актерам много воли. Они могут и показать себя, и сообща состариться, убеждая зрителя в волшебной природе лицедейства, способного красть души. Майзе, прекрасный психолог от режиссуры, предложил исполнителям материал с большой глубиной эмоционального забора. Тяжесть выпавшей доли помогает вынести смех, — Роговски и Фридрих вызывают его, внезапно меняя регистр, сгущая тюремный ужас до комического абсурда, работая на сопротивление, как два кремня, высекающие яркие искры. Татуировка, ставшая началом их все более близкой дружбы, получилась, скажем прямо, невеликой красоты.
Комическое для зрителя немецкоязычного возникает на уровне звука: гнусавый голос Ханса (у Роговски врожденное расщепление нёба, что он силой таланта превратил в достоинство, свой фирменный знак) и густой австрийский акцент Виктора складываются в субстанцию, временами нелепую. Но в сценарий, — чрезвычайно емкий при всей скупости на слова, — вшито немало саркастических шуток, которым не страшен языковой барьер: Ханс мечтает сбежать подальше от родной гомофобии и в качестве цели выбирает то ГДР, то Россию, о которых знает только то, что там не так, как здесь.
Дуэт «Роговски — Фридрих» хорош как демонстрация разниц актёрских школ: бескомпромиссной немецкой, с мелкой и точной внутренней механикой, противопоставлено пастозно-сочное, несколько театральное австрийское представление. Это так, как если бы актер из театра Фоменко зажил одним киномиром с хранителем традиций МХТ им.Станиславского. И если второго в моей зрительской биографии было достаточно, то первому мне всегда хочется аплодировать первым делом: Роговски — бесподобно одаренный актер, с грациозной силой бывшего танцора, с редкой пластичностью; красивый и уродливый, умеющий душераздирающе играть одним выражением спины.
И надо, надо видеть, как, узнав о гибели возлюбленного, идет он по тюремному двору, ступая мелко, словно по горячим углям. Господи, что ж за бессердечные вы свиньи, вы все, гомофобы всех мастей и времен, мерзавцы во власти и без оной, что вам сделали они — мы — квир-люди всех народов, любых стран?
Арку броманса, мужской нежности в условиях несвободы, в “Большой свободе” поддерживают арки-любови Ханса, выстраивающие образ неисправимого идеалиста-романтика, который не собирается отказываться от права на любовь: свой второй срок он получает вместе с юным возлюбленным — в 1950-е мужчины попробовали быть счастливы вместе, но 175-я статья, ужесточенная нацистами, применялась прилежно и в демократической ФРГ. Фильм эффектно вводит зрителя в мерзость гомофобной государственности: он начинается с демонстрации фрагментов съёмки, которую немецкая полиция вела в общественных туалетах.
Реконструкция, по словам режиссёра, была сделана по реальным записям. Это факт: спрятавшись за односторонним зеркалом, полицейские собирали компромат (👉 как это было), чтобы затем отправить нарушителей за решетку на год или два. Для государственных служащих, коими в Германии считаются и учителя, это означало «волчий билет» — запрет на работу.
Эти позорные главы послевоенной немецкой истории не являются тайной, как факт общеизвестный и то, что 175 статья была смягчена в ФРГ в 1969-м и изъята в 1994 году. Но голоса жертв гомофобии были прежде едва слышны. Как рассказал Себастьян Майзе, он сам стал свидетелем сцены, как пожилой мужчина рассказал своему многолетнему партнеру «стыдную» главу из своей биографии: да, тоже сидел «по статье». Мужчина, осужденный когда-то за любовь, рассказал об этом лишь сейчас, — и это в стране, где «марши достоинства» проходят во всех более-менее крупных городах, в стране, где уже 20 лет возможны легальные однополые партнёрства, в стране, где открытые гомосексуалы есть везде: в бизнесе, в политике, культуре.
«Большая свобода», обозначая контекст, показывает укоренённость общественной стигмы: сколько стыда в Германии аккумулировала пресловутая 175-я статья, сколько душевных сил было направлено на то, чтобы забыть, а не избыть те переживания. Во время Холодной войны, по обе стороны Берлинской стены за гомосексуальность получили тюремные сроки около 70 тысяч немцев, — абсолютное большинство из них остались только именами в судебных актах.
Возвращая миру забытых жертв, “Große Freiheit” не без ядовитой иронии коммуницирует с немецкой современностью: когда-то геи сидели в тюрьмах, а теперь добровольно идут за решетку в секс-клубах, правильно ли вы обходитесь с дарованной вам свободой? Но это выглядит, скорей, заметкой на полях, — финальной виньеткой, чуть уводящей в размышления о хищной людской природе, которой совокупления важнее памяти.
Куда сильнее австро-немецкая драма воздействует в координатах глобальных, выстраивая параллели пугающе общие, тянущие на универсалию о человеческой подлости. Так ли уж сильно отличаются чистые одиночные камеры Германии от грязных тюремных помещений Чили (👉 “Принц”)? Так ли уж далеки друг от друга геи-заключённые социалистической Кубы («Пока не наступит ночь») и жертвы системной гомофобии в Бразилии (“Поцелуй женщины-паука”)? И где, спрошу опять, где фильмы-свидетельства о жертвах советской гомофобии, коих, по самым приблизительным подсчетам, не менее 38 тысяч? Где они — те “шахматисты”, истерзанные страной социалистического счастья?
Никогда прежде в немецкоязычном кино эта тема не была представлена с подобной внятностью: в силе воздействия “Большой свободе” уступают и давние квир-сенсации вроде “Последствий”, и позднейшие драмы, вроде “Фрица Бауэра”. Самая точная аналогия картине Себастьяна Майзе — пожалуй, “Bent” британский фильм (1997) о мужской любви в тюрьме, снятый по мотивам одноимённого спектакля (1979).
Но вот же в чем ужас: в “Bent” речь идёт об узниках-геях времён нацизма, а в “Большой свободе” — о жертвах системы якобы демократической. “Возлюбленный”, — выкалывает букву за буквой в тюремной Библии бедный упрямый Ханс, чтобы переправить ее в другую камеру. Чтобы тайное письмо добралось до адресата, ему приходится сосать хуй посредника. Платить сексуальной услугой за возможность выразить любовь.
Можно, конечно, увидеть в этом выражение максимы “Нас ебут, а мы крепчаем”, но у меня — тут лирическое отступление — все меньше иллюзий на этот счёт.
Я смотрел фильм в Kino International, — берлинскую премьеру устроили в знаменитом кинотеатре гэдээровской постройки, на востоке Берлина, в бетон которого впрессована тоска уродливой социалистической химеры. Возможно, сама аура места вынуждала думать, что никакого универсального “мы” как не было, так и нет, и вряд ли будет.
Люди не убивают людей не потому, что не хотят, а потому, что не могут. И тут не нужно больших усилий, чтобы экстраполировать трагический опыт сочиненного для экрана немецкого гея на нынешнюю Россию, где государственные цензоры все еще полагают себя в праве решать, кого и как любить совершеннолетним жителям страны.
Они просто могут, по закону, и почему бы им не решать?