По-мужски
Впустили не сразу.
Приглушенный стеклом, голос из окошечка показался Сергею грубее и жестче, нежели выглядела издавшая его женщина средних лет в белой форменной рубашке. Приветливо улыбаясь, она просила документы.
Удостоверение Сергея — небольшой новенький прямоугольник, закатанный в пластик — будто сам выскользнул в руку из портмоне.
Кирилл покосился. Его собственный паспорт выглядел нелепо — большой, грязно-красный, с облезшим до черноты гербом и обтрепанными краями.
— Он действителен? — вдруг засомневавшись, спросил Сергей.
— Шеф, обижаешь, — сказал Кирилл.
На документ Сергея вахтерша глянула лишь мельком, а паспорт Кирилла полистала внимательней, лишь с третьего раза отыскав нужную вклейку. Наконец, с улыбкой, в которой Сергею почудилось облегчение, она вернула документы и показала в сторону двери с причудливо витой решеткой поверх матового стекла.
— Нам наверх, — сказал Сергей, стоявшему перед дверью, пожилому охраннику в белом пиджаке с золотыми галунами. — У нас назначена встреча.
По-немецки это звучало смешно: «термин». С ударением на второй слог.
Старик отступил. Его спина казалась деревянной, а глазки — острые, булавочные. Он словно не одобрял, хотя и не знал ровным счетом ничего.
Здесь никто ничего не знал. И не узнает никогда.
Лестница была крутой, с высокими ступенями, и, поднимаясь, Сергей подумал, что с нее, наверное, попадало уже немало женщин на каблуках. Он с удовольствием представил себе белый, раскидистый комок, который с приглушенным стуком катится вниз.
Поднявшись, они очутились в просторном фойе с паркетом из темных широких плашек, с двумя огромными окнами-витринами, напротив которых, возле другой стены, высился громадный древний шкаф — на вид будто бы платяной. Сергей поймал себя на мысли, что и тогда, пять лет назад, видевшихся теперь вечностью, точно также сказал сам себе: «Многоуважаемый шкаф».
Рядом со шкафом была массивная дверь, которая тут же открылась, и на них пошли люди: они были иссиня-черные, а одежды на них — пестрые, яркие, будто взбитое в пену цветочное варево. Африканцы оживленно переговаривались, блестя зубами и белками глаз, иногда вплескивая атласно-розовыми ладонями.
— Мартышки, а туда же, — сказал им вслед Кирилл. Без всякого, впрочем, осуждения.
Дверь только выглядела тяжелой: она подалась без труда, а когда мужчины оказались внутри, сошлась с другой половиной без звука и почти без зазора.
— Молодцы немцы, умеют же, — коротко оглянувшись, сказал Кирилл.
В другой раз Сергей сообщил бы ему, что не все здесь так хорошо, как кажется на первый взгляд, но сейчас был не тот момент.
Они подошли к сидевшей за полукруглым столом молодой женщине в сером, выглядевшей секретаршей. Сергей назвал их имена, стараясь отчетливей произносить трудные для немецкого слуха славянские шипящие. Тряхнув головой, одетой в высокую белую прическу, как в тюрбан, она сверилась с бумагами на столе. Пальцы у нее были тонкие, а на каждом ногте по розовому полю тонко и затейливо вился серебристый цветок.
— Дорогая телка, — вполголоса прокомментировал Кирилл, а Сергей отметил, что и сам только что подумал о том же.
О том же, хоть и другими словами.
Дежурно улыбнувшись, она вложила бумаги в темно-синюю папку, вытянула из-под стола тело, оказавшееся даже слишком длинным и, сильно заваливаясь на бок, скрылась за следующей дверью — тоже высокой и тяжелой На вид.
— Инвалидка, — сказал Кирилл, — Надо же. А так и не скажешь.
— Наверное, квотная, — отозвался Сергей, а сам подумал, что не слишком хорошо понимает, что значит это слово, а вспомнил его потому, может, что хочет выглядеть знатоком перед Кириллом.
Сергей вряд ли решился бы на всю эту канитель, будь Кирилл другим. Таким же, например, как Семеныч, мелкий лысоватый человечек с брюшком и толстыми ножками иксом на совсем крошечных как копытца ступнях.
Семеныч выдувал много слов и производил много движений, отчего выражение «метать бисер» казалось уже буквальностью. Он называл себя «фермитлер», по обычаю большинства русаков-мигрантов говоря на нелепой двуязычной смеси, а вид имел такой ненадежный, что его посредничество Сергей поначалу воображал себе в виде хлипкого мостка между зыбучим песком и топкой трясиной. Но Кирилл оказался вполне Кириллом, и Сергей согласился.
Колченогая красавица вернулась и велела проходить.
За много лет комната совсем не изменилась. Она осталась большой, светлой. До пояса обитая деревянными панелями, с тусклым ковром на полу, с витой люстрой высоко над головами, она по-прежнему напоминала зал хорошего ресторана, из которого вынесли всю мебель. У стены все так же стоял огромный приземистый стол с зеленым сукном, а над столом в полстены красовался портрет с человеком в зеленом камзоле, белых чулках и парике, который, стоя в полупрофиль на холме, любовался лежащим у его ног городом.
Здесь, наверное, все оставалось на своих местах десятилетиями, набираясь мудрости, но не покрываясь при этом пылью — эту особенность Сергей замечал в богатых немецких домах.
Стоя за столом, их поджидала худощавая блондинка в белой блузке и брюках. Блузка коробилась, выдавая некрасивую куриную шейку, а штаны сидели, как вторая кожа, если не украшая, то, по меньшей мере, сглаживая резкие углы костлявых бедер. Отчего-то Сергей знал, что задница у нее плоская, хоть и крупноватая для такой худобы.
Выйдя из-за стола, она пожала руку каждому из них, поклевывая в приветствии остреньким носиком.
— В вашей жизни наступил особенный день, — женщина встала, а руки со сцепленными в замок ладонями, задержала у груди, будто приглашая к молитве. — Ваши чувства оказались достаточно зрелыми.
Слов сухопарой чиновницы Кирилл не понимал, но уже ее интонаций оказалось достаточно. Он смотрел на нее исподлобья, расправив плечи и широко расставив ноги. Он был похож на борца перед поединком, и в небогатом ассортименте его повадок эта поза была, наверное, единственно соответствующей моменту, которому полагалось выглядеть торжественным.
Слушая чиновницу, Сергей почувствовал, как напрягается, деревенеет и его спина, заодно некстати вспоминая того привратника, который, цепко оглядев и, может, что-то заметив, не слишком охотно пропустил их внутрь.
Переводя взгляд с одного на другого, чиновница говорила о зрелости чувств, о святости любви, об ответственности. Слова ее были, конечно, заученными, однако голос у женщины был достаточно певуч, чтобы заставить чуть-чуть заблестеть затертые формулировки.
Неожиданно ее слова настроили Сергея на ту особую волну, когда чувствуешь себя частью какой-то большой и очень правильной силы, когда кажется, что все будет хорошо уже потому, что иначе невозможно, ведь таков порядок, который сильнее нас.
Да, он был хорош, этот мужик, с круглым лицом, приплюснутым носом и мясистым ртом. Сергей видел Кирилла всего в третий раз, но мог запросто вообразить себя его старинным другом, с которым кривая жизни довела до этого зала в центре чужого города в центре чужой страны, сделавшись — кто знает? — вершиной их личных парабол.
Легко, без всякого усилия произнеся их сложные фамилии, женщина спросила, согласны ли.
— Ja, natürlich, — сказал Сергей.
— Я, — сказал Кирилл и уточнил, — И-а.
Потом они оставили свои закорючки на плотных листах гербовой бумаги. Кирилл вырисовывал каждую латинскую букву по отдельности, боясь сделать ошибку в фамилии, в иностранной версии распухшей чуть не в два раза. Желая приободрить, Сергей едва не похлопал его по спине, но тень неловкости вовремя дала о себе знать, и он просто сделал вид, что любуется мужчиной, который только что сделался его «пожизненным партнером».
Сергей понял, что скажет «да», едва увидев его — еще до того, как в греческом ресторане на окраине города неведомый бизнес-партнер Семеныча встал из-за стола и, вложив жесткую руку ему в ладонь, представился Кириллом. А дребезгливый бес будто знал тоже, потому что, скрепляя сделку, немедленно попросил у официантки «узо» — пахучей водки, которой в греческих ресторанах обычно одаривают после трапезы.
Заверяя брачное свидетельство, чиновница расписалась сама, а затем, отступив на шаг, раскинула руки и повела ладонями, как это делают дирижеры.
Они поняли без слов, а поцеловались без всякого сопротивления. Губы Кирилла оказались твердыми и теплыми, как кусок отполированного, нагретого солнцем камня.
Вышло у них наверняка убедительно, потому что чиновница лишь растроганно выдохнула, нечаянно дав сигнал, что представление окончено.
— Мы с вами знакомы, — произнесла она, передавая Сергею бумаги, уже упакованные в два конверта.
Сергей почувствовал, как ухает его сердце.
Не умея и не желая запоминать женщин, он запросто вспомнил обстановку этого кабинета, но не уловил, загадочным образом затерял в памяти это остренькое личико, куриную шейку и плоский зад.
— У вас профессиональная память, — произнес он. — Это ведь было так давно.
Она улыбнулась.
— Да, вы были свидетелем у одной русско-немецкой пары. Правильно?
— Правильно, переводчиком, — быстро согласился он.
Конструкция, которая вот-вот была готова развалиться, лишь слегка пошатнулась. Тощая чиновница с видом всезнайки не вспомнила, что тогда, пять лет назад, он сам был новобрачным, а невестой — корова Ванесса.
А может ей — благополучной немецкой служке, не ушибленной нищетой и страхом, не испорченной бегством любой ценой — просто в голову не могло прийти, что этот приличного вида иностранец, в свое время женившийся на жадной неряшливой толстухе, мог снова оказаться здесь, и снова своим «да» ради материальных выгод и сомнительного опыта плюнуть в святые слова о любви и ответственности.
Сергей пожал ей руку. Кирилл, мявшийся рядом, последовал его примеру, и совсем скоро — будто и пары секунд не прошло — они вынырнули из полумрака казенного помещения в слепящий уличный полдень.
— Теперь везде будет написано, что они — гомосексуалисты, — жмурясь на свет, сказал Сергей.
Говорить «мы» он не решился.
— Да пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печь не сажали, — Кирилл толкнул его плечом, предлагая посмеяться. На улице он чувствовал себя на своем месте, — Ну, Семеныч, это ж надо такое придумать! — он хлопнул себя по ляжкам. — Ленка со смеху пропадет. Привет, скажу, дорогая, а ебарь-то твой — голубец! Хош бумажку покажу?!
— Мы же договорились, — попросил Сергей, чувствуя, как его уверенность истаивает, а хлипкий мостик, построенный с легкой руки проходимца Семеныча, зашатался, заухал под ногами.
— Шучу-шучу, что ж я не понимаю, — сказал Кирилл и все же опять прыснул. — Прикинь?! Мы с тобой — голубцы.
— Бизнес-партнеры, — Сергей раздвинул губы в улыбке.
“В конце-концов, кому это надо?” — в ожесточении думал он, одновременно чувствуя, что — нет — надо-то ему одному, а этот вальяжный самчик и впрямь лишь делает ему одолжение. В конце-концов, Семеныч мог подыскать и другого нищего эмигранта, готового за пару тысяч отправиться хоть к черту на рога.
А Сергею надо платить по счетам. Жадная корова торопит. Взнос последний, свой паспорт он получил, а ей, поди, и самой уж надоело.
— Остаток через Семеныча, — сказал Кирилл, как и большинство людей его породы, безошибочно угадывающий, когда и как надо говорить о деньгах.
На отдалении шумело уличное кафе. Люди сидели под зонтиками, скрываясь от нежаркого солнца, а под их ногами по булыжной мостовой ходили наглые сытые голуби.
— Можем кофе выпить. Обмыть, так сказать, — сказал Сергей.
— Прости, шеф. Сейчас времени в обрез, — Кирилл хлопнул его по плечу и скосил глаза к часам на запястье, давая понять, что спешит.
— Тогда в другой раз.
— Ага, арипиздерчи.
Кирилл достал из кармана брюк мобильный телефон. Поймав луч, металлический корпус аппарата резанул по глазам, как ножом. Сергей снова прижмурился, а когда открыл глаза, то Кирилл с приставленным к уху телефоном уже удалялся в сторону офисных высоток.
— Ленусь, ну, в порядке все. Пэмэжэ считай в кармане. Остаюсь я, — весело кричал он, явно уверенный, что понимать его тут некому, — Мы тут по-своему решили. По-мужски. Еще пара бумажек, туда-сюда, ну, ты ж понимаешь.
Пить кофе расхотелось.
«А может, он хотел сказать, что у нас еще будет время?» — гадал Сергей, направляясь к метро.
Может быть.
Франкфурт, 2007